Вместе они посадили актера в кресло. Он слабо зашевелился, и Симона еще раз тюкнула его молотком по голове. Потом она облачилась в свои ритуальные одежды — золотой плащ, расшитый древними символами — и водрузила на голову Сироте заранее подготовленную бумажную корону.

— Ты никогда не узнаешь, какой великой была твоя последняя роль, — сказала она, гладя его по волосам. Такие мягкие... интересно, сколько поклонниц мечтали вот так вот притронуться к этим волосам. Корона — явная дешевка, была к тому же вся оборванная. Симона подобрала ее на каком-то дурацком шоу, посвященном Средневековью. Но корона сама по себе не имела значения. Важна была только символика.

— Долгие лета, царь, — сказала она, преклонив колени перед актером в глубокой отключке.

— А это действительно необходимо? — спросил Дамиан. — Я хочу сказать, эти шаманские выкрутасы, они, конечно, впечатляют непосвященного зрителя, но тут все свои...

— Посерьезней, пожалуйста! — оборвала его Симона. — Мы не в игрушки играем! Не забывай, наш ритуал — посвящение богу Осирису, который умер и возродился! Посвящение Таммузу и Адонису! Да тому же Иисусу, последнему из вереницы богов-царей, начало которой теряется в плотных туманах времени!

Она достала ритуальный кинжал и выпотрошила актера, аккуратно вспоров ему живот. Дымящиеся внутренности она бросила в круг. Пока фи красу насыщался, она взяла бронзовый лабрис, церемониальный боевой топор, который использовали жрицы Луны Древнего Крита, и разрубила тело актера на тринадцать частей. Крова залила ее золотой плащ, легла алыми брызгами на лицо. Она оставалась бесстрастной, а Дамиан весь позеленел, как будто его сейчас вырвет. Она раскидала окровавленные куски на разложенные мусорные пакеты, и Жак молча обошел круг, завязывая пакеты и вытирая кровь губкой. Когда губка набухла, он выкинул ее в мусорку, не выжимая. В комнате была жуткая, какая-то даже потусторонняя тишина, нарушаемая лишь громким чавканьем фи красу. Последней Жак подобрал голову. Взмахнул отрубленной головой, так чтобы кровь из обрубка шеи окатила Симону и Дамиана. Симона даже не поморщилась. Кровь у нее на губах была теплой. У нее был вкус жизни — не смерти.

— Долгие лета, Осирис, да будет царствие твое вечным, — сказала Симона.

Потом она молча сняла с себя жреческий плащ и облачилась в траурные одежды для следующей части обряда — скорби по умершему царю. Теперь плащ был черным, без единого украшения. Она заранее изорвала его в лохмотья, чтобы сберечь время.

— Царь умер, — сказала она и залилась слезами. И в этих слезах не было лицемерия и фальши. Как и все, что происходило из ее темной магии, эти слезы питались глубинной истинной у нее в душе, из детских травм и потерь, спрятанных глубоко в подсознании. Может быть, она думала о своем отце. Но у нее, разумеется, не было никакого отца. Биологически — да. Может быть. Но такие женщины, как она, рождаются от западного ветра, когда необузданные кобылицы тьмы, имя которым — кошмары, мчатся во весь опор к царству мертвых. Она плакала, собирая слезы в хрустальный пузырек. Потом она обошла круг и окропила своими слезами все мусорные мешки — по капельке на каждый кусок разрубленного тела.