— Вы не обязаны испытывать ответную благодарность, — Махалалел слишком уж по-человечески пожал плечами. — Но это то, что осталось от мира людей, и мы должны жить в нем как можно лучше, если выживем вообще. — Говоря это, он повернулся и вышел через ту же самую дверь, которая бесшумно закрылась за ним.

— Кажется, он научился признательности на манер особ королевской крови, — заметил Харкендер Дэвиду весьма непринужденно. — Оно и понятно — полубог, когда решает стать человеком, будет как раз таким человеком, который воображает себя полубогом.

— В таком случае странно, что он выбрал образ Глиняного Монстра, а не свой собственный. Или ты — настоящий Зелофелон во плоти?

Харкендер улыбнулся, словно сарказм показался ему неожиданным комплиментом. — Если бы ты только явился ко мне в Уиттентон, когда я первый раз пригласил тебя, — с рассчитанным вздохом произнес он. — Мы могли бы стать друзьями. Если бы объединили свои ресурсы, то смогли бы вместе выстоять в этом печальном деле. Я никогда не желал причинить тебе вреда, Дэвид. Можешь мне не поверить, но я любил твою жену более пылко, чем ты, а она никогда не переставала любить тебя, хотя меня она любила больше. Мне жаль, что я потерял ее.

Дэвид чувствовал, как в глазах закипают слезы — более жгучие и обильные, чем при мысли о судьбе человеческой расы — и ощущал стыд. Он отвернулся, но знал, что этим не спрячет своего позора, и быстро оттолкнулся от окна, не желая примириться с чужими условиями. Дверь открылась, едва он коснулся ее, и он выскользнул, даже не поранившись.

А дверь скользнула на место — так же хитро, как и прежде.

4.

Станция была огромной, пустой и казалась вымершей. До того, как покинуть комнату, из которой видны звезды, Дэвид не представлял себе, насколько велико все сооружение. И теперь уже ему было трудно свыкнуться с идеей о том, что это творение из разноцветного металла и пластика может навевать клаустрофобию. Он бродил по станции часами, постепенно привыкая к малому весу собственного тела, и ему не попадались ни окна, ни что-либо движущееся. Все было сверкающее, нигде ни пылинки. Он не мог удержаться, чтобы не сравнить этот опыт с опытом, полученным во время повторяющегося сна, вызываемого в нем его ангелом-хранителем в прежние времена: в нем он брел по лабиринту коридоров старинного дома, а вокруг — бесчисленное множество зеркал и часов. И еще там повсюду была пыль: самый воздух был густо пропитан ею.

На протяжении всей жизни Дэвид оценивал возраст брошенных человеческих артефактов по тому, насколько они охвачены разрушением и насколько запущенны: по скоплению грязи, гнилостному размягчению, слою паутины — но здесь подобный метод не срабатывал. Все оставалось идеально чистым, крепким и ярким. Никаких паразитов — хотя не было укромных уголков и трещин, где они могли бы поселиться — никаких пауков с паутиной. Казалось, здесь человечество, наконец, освободилось от бесконечной битвы, которую вело на Земле. Ни вода, ни ветер не могли разрушить творение рук человеческих, которое останется неизменным и тогда, когда людей здесь больше не будет.