В мире, создаваемом другом, творчество самого Помяна словно бы находило оправдание и поддержку: книги Вжесьмяна зачастую были идеализированным воплощением тех мыслей, которые у Помяна обретали земную и более конкретную реализацию. Творчество друга было своего рода искуплением, Помян считал его очистительной жертвой за свой «грех» — за чувственный облик своих творений. Они с Вжесьмяном дополняли друг друга неповторимым образом: один взял на себя бремя отречения и остался в тени, другой, более приспособленный для житейских схваток и побед, грелся в лучах славы и поклонения. Помян вполне отдавал себе отчет в тихой жертвенности друга и, как только его не стало, не смел и не желал действовать в одиночку. А взваливать на себя его бремя, стать им, оставаясь собой, — нет, это ему явно не по силам…

Назойливым рефреном повторялся в памяти последний их разговор, отдельные его фрагменты разбухали до неимоверных размеров, все собой заслоняя. Он был не в состоянии думать о чем-то ином. Ночным аккомпанементом к раздумьям дня стал один и тот же, упорно повторявшийся сон — пейзажный, сохранивший смутную память о действительном, давно пережитом происшествии.

Снился ему какой-то дом на окраине города по правой стороне узенькой улочки, круто идущей вверх. Дом почему-то казался знакомым, и улочка тоже, может, он действительно когда-то побывал там ненароком, но наяву ему никак не удавалось сообразить, где находится это место.

Навязчивость сновидения раздражала и наводила на размышления. Похоже было на то, что сфера подсознания упорно настаивала на каком-то своем желании, которое ускользало от него в бодрствующем состоянии. Измученный назойливостью ночного пейзажа, он решил непременно разыскать этот дом и таким путем избавиться от кошмара.

Если улочка его сна существовала в реальности, ее следовало искать в южной, холмистой, части города. Именно туда и направил Помян свои стопы после полудня в один из солнечных сентябрьских дней.

Инстинкт ориентации его не подвел.

Это был один из самых старых кварталов, известный ему лишь по названию — он туда никогда не заглядывал. Столетия назад как раз здесь, вероятно, и зародился город, теперь же это была убогая окраина, населенная всяким подозрительным сбродом.

По дну глинистого оврага, склоны которого успели обрасти домишками, крытыми гонтом или огнеупорным толем, некогда протекала река, а ныне место ее заняла сыпучая бледно-желтая дорога, вьющаяся среди строений, полуприкрытых зарослями лозняка. Русло реки передвинулось на северо-запад, вслед за ним туда же ушло и бурление городской жизни.