— Вот и ладно! Ну, и еще — спасибо тебе, что ты все-таки набралась храбрости мне это сказать… Когда будем в Израиле, думаю, мы гораздо больше времени станем проводить вместе. И лучше узнаем друг друга. И — кто знает… Подождем, пока тебе не исполнится шестнадцать.

— Ты собираешься бывать со мной больше, если мы поедем в Израиль?

— Обещаю. А потом тебе стукнет шестнадцать и — все может быть…

— Честно?

— Честно-честно-честно!

— Дай мне свой камень!

— Что? — удивился он.

— Ты знаешь — твой камень. Который у тебя всегда в кармане. Я буду хранить его для тебя. Как залог. Тогда тебе придется чаще бывать со мной, потому что у меня будет твой камень…

— Ты имеешь в виду этот? — он залез во внутренний карман куртки, и вынул из шелковой подкладки длинный стерженек прозрачного кварца. Элла потянула руку.

— Он принадлежит мне, — напомнил он. — Он для меня очень важен.

— Я хочу его.

Гунтарсон вгляделся в кристалл. И снова разочаровался — он оставался, как и всегда, безжизнен и нем под его взглядом. Он передал камень Элле.

— Я тебе его не дарю, только доверяю. Ты поняла?

Она глядела на сверкающий кристалл, истово кивая. Гунтарсон заподозрил, что кивает она не ему в ответ, а чему-то, что видит на гранях камня.

Она сунула хрусталь в складки своего постельного белья.

— Питер!

— М-м-м?..

— А как же Пушарик, Питер?

— Ну, он не сможет поехать, с ним будет слишком много мороки в полете. А потом еще этот карантин, и все такое… — он знал, что лжет, что никакого карантина в Израиле нет, но это была ложь во благо. Такая, белее белого, святая ложь. Ему просто некогда было беспокоиться из-за клятой псины. — Гораздо лучше его оставить.

— Я не поеду!