— Вы собрались здесь сегодня, чтобы стать свидетелями союза между известным и неведомым! Я собираюсь войти в это неведомое. Когда вернусь, я буду горд возможностью раскрыть те его секреты, которые сумею узнать.

Мои сегодняшние действия основаны на вере. Вере в чудеса — и в человека, который их творит. Элла, хрупкая, но пылающая неистощимым внутренним огнем, увидит, как я ступлю в тот таинственный мир, который мы зовем загробной жизнью. И Элла же своей страстной молитвой вернет меня обратно.

Я прошу всех вас помочь ей. Вас, кто пришел сегодня сюда, — и вас, жителей мира, наблюдающих за нами. Слейте свои молитвы с молитвой Эллы! Я прошу вас помолиться за мое благополучное возвращение. Но не бойтесь за меня! Не бойтесь, ведь моя душа пребывает рядом с Эллой!

Он повернулся, сбросил с плеч халат и швырнул его на землю пустыни. Съемочные команды прянули вперед, проталкиваясь сквозь ряды собратьев, и собаководы тут же на пару звеньев отпустили поводки своих животных, так что журналистам, нарушившим границы круга, пришлось вернуться на прежние позиции.

Обнаженный, облитый ярким светом, рельефно выделившим мускулистые очертания его тела, Питер Гунтарсон взобрался по алюминиевым скобам на самый верх резервуара и перекинул ногу на внутреннюю сторону. Осторожно нащупав ступеньку, начал спускаться на дно.

Там он встал лицом к Элле, переступая ногами через лежащие на мраморном полу цепи, потом присел, пристегивая стальные кольца к лодыжкам. Каждое из них тремя цепочками было прикреплено к вделанным в пол болтам.

Гунтарсон выпрямился, и сложил ладони перед грудью. Три или четыре секунды он стоял в молчании, устремив взгляд в точку где-то в небе, высоко над головой Эллы. Потом открылись краны.

Вода была приятно теплой. Простояв целый день в открытом баке под солнцем Синая, она нагрелась. Четыре мощных потока омыли его с боков, а еще четыре выпустили свои струи на его голову. Его волосы мгновенно намокли, он фыркнул, сдувая с губ воду, и запрокинул голову, подставляя струям лицо.

Гунтарсон уже чувствовал, как вода плещется вокруг его ног. Он закрыл глаза. Жар от осветительных ламп теперь, когда вода омывала его обнаженную кожу, сделался не таким обжигающим. Он едва удержался, чтобы не запустить в волосы кончики пальцев — как в душе… Банальная ассоциация с утренним душем заставила его передернуться. Рискует ли он сейчас всеми этими маленькими удовольствиями — как и великими наслаждениями? Не только величием жизни, которую ведет на международной арене, но и роскошными мелочами, вроде мыла, ласкающего кожу? И полетом на любимом «Кавасаки 1100»? И чашкой хорошего кофе?..