Почти ничего не соображая, я уже собрался было молить Господа о пощаде, кричать во всеуслышание: "Я не изменник! Я не предавал вас!" — но безудержная паника, словно ребром ладони, резанула меня по горлу, я судорожно сглотнул, шагнул вперед, споткнулся обо что-то и со все своей природной неуклюжестью грохнулся на мокрый толченый кирпич аллеи. Мне почему-то вспомнились слова улыбающегося Филиппа:

— А вы знаете, что после этого делали с головой?

Я с трудом встал на ноги и бросился в бездонную белизну тумана.

— А вы знаете, что после этого делали с головой?

Все то время, что я бежал, эта фраза продолжала сверкать в моем мозгу. Темный туман липкими лапами хватал за тело, крючковатыми ведьмиными пальцами цеплялся за кожу, ледяными буравчиками вкручивался в ноздри. Под подошвами ботинок похрустывал гравий.

Да, я знал, что они после этого делали с головой. Они брали голову изменника и насаживали ее на пику ограды, которая потому так и называлась — Ограда предателей. Но ведь в этом доме тоже есть ограда!

Я бежал в сырую молочную мглу и молил Бога, чтобы этого не случилось. Ради всего святого, ну, пожалуйста!..

Никогда еще я не бежал так быстро, как сейчас, несясь по дороге, пока не заметил невдалеке перед собой смутно маячившие очертания ограды имения. Глядя прямо перед собой, на решаясь хотя бы на дюйм поднять голову, я побрел вдоль нее, машинально перебирая руками по толстым прутьям. Они были холодными, мокрыми, а в одном месте почему-то липкими.

Липкими!

Клейкими, противно цепляющимися друг за друга стали и мои пальцы. Ведь не могли же они стать такими от одного лишь тумана.

Мне пришлось закрыть глаза, потому что я не находил в себе сил посмотреть на то, какого цвета стали мои ладони, покрывшиеся осклизлой влагой. Особенно я боялся поднять взгляд наверх, туда, к острым концам пик… Боялся увидеть голову предателя с обвисшими усами и выпученными глазами.

А сзади по садовой дорожке ко мне быстро приближался легкий топот детских ног.

Айдрис Сибрайт Ребенок, который слышал

Айдрис Сибрайт

Ребенок, который слышал

Только после тяжелого сердечного приступа, который с ним случился впервые, Эдвин Хопплер заметил ребенка. Исходя из опыта общения со стрекочущим потомством своей замужней сестры, он сделал для себя вывод, что детей не любит. Но доктор, обтекаемо намекнув на то, что он чудом остался жив, прописал ему не меньше месяца постельного режима. Кто-то должен был приносить ему еду из столовой пансиона. Обычно такими делами занимался Тимми.

Бабушка вырядила Тимми в блузу и коротенькие бриджи, скроенные из ее старых халатов, и этот костюм, дополненный длинными черными челками из хлопка и самодельной стрижкой, придавал ему странное сходство с воспитанниками детских садов тридцатилетней давности. Успешно преодолев опасности, связанные с открыванием двери и размещением подноса, он задержался и, смущенно улыбаясь, ждал, когда Хопплер примется за еду. Хопплер всегда заговаривал с ним, но Тимми не отвечал. Однажды Хопплер заметил это миссис Дин, прибиравшейся в его комнате.