«Мой дорогой, мой драгоценный Жан Марк!

Никогда еще мне не было так трудно держать в пальцах перо, и никогда, даже в самых страшных кошмарах, я не испытывала таких внутренних мук, но как добрая христианка и женщина, которой вовсе не безразлично, что станется с тобой дальше, я обязана сообщить тебе о переменах в моих чувствах и жизни. О, Жан Марк, я ведь много лет и думать не думала, что моя искренняя привязанность к тебе когда-нибудь может ослабнуть. Но это произошло.

Я спросила духовника, почему так случилось. Тот сказал, что не видит ничего удивительного в этом пассаже и что мы с тобой в любом случае не имели возможности соединиться, так как пытались поддерживать отношения несмотря на отцовский запрет. Еще он сказал, ибо я страшилась писать тебе, что мое молчание не приведет к достойному разрешению ситуации, так что, с его одобрения, я и решилась в подробностях изложить, что тут у нас творилось в последнее время, надеясь, что ты не станешь слишком сильно меня презирать, когда дочитаешь это письмо.

Как я уже сообщала, кузен Жорж недавно унаследовал деньги и землю. Наследство оказалось избыточным, а условия его получения не слишком обременительными. Я полагаю, кузен это заслужил, с чем ты наверняка согласишься — ведь он был единственным человеком во Франции (кроме моей тетушки, разумеется), который поддерживал нас. Прости, Жан Марк, но я должна со всей деликатностью подчеркнуть, что, именно когда речь заходит о Жорже, мне в особенной степени нужны твои понимание и доброта, ибо я оказалась в весьма затруднительном положении.

Отец не прекращал попыток отыскать мне супруга и, действуя все настойчивее, практически сговорился с одним из приятелей, решившим, что в свои пятьдесят два ему наконец пора бы обзавестись семьей. Человек этот занимается красителями, неприлично богат и нюхает табак, отчего все его манишки вечно чем-то забрызганы. Мой родитель настолько обрадовался находке, что выдвинул совершенно отвратитслъный ультиматум: либо я соглашаюсь на брак с его другом, либо лишаюсь наследства. Никакие другие версии им в расчет не брались. Можешь себе представить, как я расстроилась, осознав по категоричности его тона, что уже ни мне, ни тетушке не удастся выговорить у него хоть какую-нибудь отсрочку. Да и деваться мне было некуда, ведь Пуатье не Париж. Это там я была избавлена от ежедневных отцовских нотаций, а тут он накидывался на меня прямо с утра и до позднего вечера долдонил одно и то же, в своем гневном упрямстве и рвении напоминая разъяренного монстра, обиженного на весь белый свет.