— Из тщеславия, — не задумываясь, откликнулся англичанин. — Чтобы произвести впечатление. Желание пустить пыль в глаза заложено в человека природой. — Он прокашлялся и махнул рукой в тонкой перчатке в сторону скал. — Там немало подобных штуковин.

— А еще больше их под землей, — сказала Мадлен, хмурясь. Шапочка с дерзким гусарским околышем очень ей шла.

Троубридж подвел своего гнедого к чалой кобыле спутницы.

— Вас что-то тревожит, мадам?

— Чепуха, не стоит внимания. — Всадница усмехнулась. — Я просто думаю, сколько всего непознанного вокруг, а времени катастрофически не хватает.

— Вы так и не пришли с профессором Бондиле к компромиссу?

— Нет, — покачала головой Мадлен.

— Надо же. А он вроде бы держится дружелюбно. — Англичанин потупился, пряча глаза.

Мадлен тихо рассмеялась.

— Ни о каком дружелюбии между нами речи уже быть не может, — сказала она. — Он хочет, чтобы я уехала. Наверное, я так и поступлю. Бондиле имеет влияние на Омата, к тому прислушивается судья Нумаир. Они меня выживут, можно не сомневаться. — Всадница чуть привстала в седле и, прищурившись, устремила взгляд вдаль — туда, где каньон делал изгиб. — Разве здесь проводят раскопки?

— Насколько я знаю, лишь пробные, — ответил Троубридж и добавил: — Кто-то из землекопов сказал, что в этих скалах укрыта большая гробница…

— Но где она расположена, он не знает, — закончила фразу Мадлен. — Мне много раз приходилось выслушивать подобные басни. — Она пустила кобылу рысью, углубляясь в каньон. Не в этих ли скалах много веков назад бросили ту несчастную, о которой писал Сен-Жермен? Бедняжку осудили на смерть под палящим солнцем. Жуткое дело и жуткое место. Как ее звали? Хесентатон, вспомнила Мадлен и, радуясь цепкости своей памяти, повторила:

— Да, так и есть — Хесентатон.

— Простите? — сказал Троубридж, округлив поросячьи глазки. — Хесентатон? Что это значит?

Мадлен натянула поводья, переводя кобылу на шаг и заодно прикидывая, как построить ответ.

— Думаю, это имя. Египетское, — сказала она. — Я попыталась произнести его правильно, и у меня получилось.

Троубридж почему-то обрадовался и закивал.

— О, я очень вас понимаю. Постижение чужого наречия — весьма непростое занятие. Столько слов… незнакомых, неблагозвучных. Продираешься сквозь них, как сквозь лес, не различая, где дерево, где кустарник. Как в детстве, когда учишься говорить. Не правда ли, в этом есть что-то такое? — Он наклонился и ощупал подпругу, продолжая болтать: — Когда я был маленьким, со мной приятельствовал один пес. Ничего особенного в смысле породы, но он как-то уж очень ко мне привязался. Такое бывает с четвероногими, не мне вам объяснять. Звали его Помрой, однако мне никак не удавалось верно произнести эту кличку, и я заменил ее на Прайбой. Бессмысленная замена. Прайбой произносится вовсе не легче, чем Помрой, но, клянусь, мне понадобился целый год, чтобы научиться называть песика так, как нужно. — Толстяк ткнул кнутовищем в скалу, возвышавшуюся над ними. — От нее прямо пышет жаром. Хуже, чем от кузнечного горна.