Но Ли уже не был уверен, что конгрессмен его слышит. Прищурившись, он смотрел на экран телевизора. Терри Перриш обвис в своем кресле, изображая мертвого, его голова была свернута под почти невозможным углом. Гость программы, костлявый английский рокер в черной кожанке, перекрестил мнимый труп.

— Вы же с ним вроде бы дружки? С Терри Перришем?

— Больше с его братом, Игом. Прекрасные они люди, это семейство Перриш. В детстве я буквально на них молился.

— А я вот никогда с ними не пересекался. С этим семейством Перриш.

— Думаю, они склоняются к демократам.

— Голосуя, люди ставят дружбу выше партии, — сказал конгрессмен. — Может быть, нам всем стоит подружиться. — Он ударил Ли по плечу, как при внезапной мысли. Про мигрень уже все было забыто. — А здорово было бы в нужное время объявить о моем участии в выборах на этой самой программе Терри Перриша.

— Здорово, — согласился Ли, — очень здорово.

— Как ты считаешь, можно это как-нибудь устроить?

— Пожалуй, при следующем его приезде я его куда-нибудь свожу и замолвлю за вас пару слов. Посмотрим, может, и получится.

— Конечно, — согласился конгрессмен, — так ты и сделай. Поставь ваш городишко вверх ногами, я за все плачу. — Он вздохнул и продолжил: — Ты меня приободрил. Я очень удачливый человек и сам это знаю. А главная из моих удач — это ты, Ли. — Он взглянул на Ли лукавыми глазами доброго дедушки; сделать такое в любой момент не представляло для него труда. — А знаешь, Ли, ведь ты уже достаточно взрослый, чтобы баллотироваться в конгресс. Так или иначе, в ближайшие два года мое место освободится. У тебя есть весьма привлекательные качества. Ты симпатичный и честный. У тебя есть прекрасная личная история раскаяния и возрождения, благодаря кресту.

— Лично я так не думаю. Я доволен своей теперешней работой — работой для вас. Я не думаю, что выборный пост — это мое единственное призвание, — сказал Ли и без малейшего смущения добавил: — Не думаю, чтобы Господь хотел от меня именно этого.

— Жаль, — сказал конгрессмен. — Ты мог бы сослужить партии серьезную службу и, вполне возможно, подняться в ней очень высоко. Да при подходящих обстоятельствах ты мог бы стать нашим следующим Рейганом!

— Не-а, — сказал Ли. — Скорее уж я хотел бы стать следующим Карлом Роувом.[39]

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Перед смертью мать не отличалась разговорчивостью; Ли даже не был уверен, много ли она понимала в свои последние недели. Обычно она произносила со многими вариантами дрожащим безумным голосом одно-единственное слово: «Пить! Пи-ить!» Ее глаза буквально вываливались из орбит. Как правило, Ли сидел у кровати совершенно голый из-за жары и читал журнал. К полудню температура в спальне разгонялась до девяноста пяти градусов, а под кипой одеял было еще градусов на пятнадцать жарче. Похоже, мать не всегда понимала, что Ли сидит рядом с ней. Она смотрела в потолок, жалко сражаясь с одеялами, как женщина, упавшая за борт и пытающаяся плыть. В других случаях ее расширенные глаза устремлялись с мольбой и ужасом на Ли, а тот отхлебывал чай со льдом и полностью ее игнорировал. Случалось, что, меняя простыню, Ли забывал постелить новую и оставлял полуголую мать лежать прямо под одеялами. Когда матери случалось обмочиться, она кричала: «Мокро! Мокро! Господи, Ли, я обмочилась!» Ли никогда не спешил менять ей простыни — трудоемкий, утомительный процесс. Ее моча плохо пахла, пахла морковкой, пахла почечной недостаточностью. Когда Ли все же менял ей белье, он собирал прежнее в мокрый ком и прижимал к лицу матери, а та начинала выть удивленным полузадушенным голосом. В конце концов, когда-то мать делала с ним то же самое, тыкала его лицом в обмоченные простыни. Так она учила его не писаться в постели, что в детстве случалось с ним неоднократно.