— Уж и неписаной, — отозвался Богдан и опять щелкнул ногтем, — мальчик как мальчик. Приятно, что на отца похож — сразу всем слухам о подменыше — укрощение. Я тут заходил ненадолго с работы, поглядеть, когда в Кремль въезжали — на лошади сидит меж кавалергардов, так лучше них сидит… Похоже, всерьез учился. И лошадь — точно в тон отцовскому автомобилю. Подобрали-таки!

— На Рязанском заводе подбирали, я слушал, — подхватил гость, — масть эта темно-пепельная, называется, говорят, чагравая.

Богдан поднял голову и посмотрел прямо на гостя.

— Да ты, Фома, что ж, совсем ни на что теперь не смотришь? Лошадь сглазить боишься? А сапоги свои, случаем, не сглазишь?

Гость невесело усмехнулся.

— Каш… Кавель Адамович, я представить тебя забыл. Вот, Фома Арестович, знакомься: наша достопримечательность и гордость: лично Кавель. Если полностью — то Глинский, Кавель Адамович. Выдающийся, заметь, кавелевед. Сейчас на вольных хлебах, пишет книгу о кавелитских толках России… по заказу крупнейшего издательства. А это, Каш — ты только смотри в сторону, так надо, гость у нас необидчивый — Фома Арестович Баньшин из города Кашина, что за болотом Большой Оршинский Мох. В прошлом собиратель былин, фольклорист, кандидат… забыл, Фома, каких наук, но точно кандидат… а нынче, согласно прозвищу — Ненарочный Колдун. Я, пока одеваюсь, все объясню.

Кавель, все так же глядя в окно, пожал наугад потную, нервную руку гостя. «Чтоб колдун да нервничал?.. Почему Ненарочный?..» — пронеслось в голове Кавеля-кавелеведа, а Богдан подробно рассказывал кое-что одновременно и необычное, и интересное, и отчасти нужное Глинскому для книги, которую уже ждало от него неведомое издательство «Крутота».

Как выяснилось, уроженцем отец Баньшина был ингерманландским, происходил «из потомственных путиловцев», из Ленинграда, короче. Отцу Фомы имя его собственный отец, долго работавший в ГПУ, подобрал исключительно удачное — Арест, и оно сработало: никто и никогда не пытался арестовать. Нынче отец гостя, в весьма преклонных годах, жил почему-то в государстве Израиль, но и там его, похоже, никто и никогда под арест не брал: очень, говорят, широко в этом государстве распространено знание русского языка, и с каждым годом становится оно все шире.

Но и хрен бы с ним, с отцом Фомы, а приключилась лет пятнадцать назад с молодым тогда еще фольклористом Фомой Баньшиным, когда он полевые записи кашинских былин делал, незадача: занесло его в избу умирающего колдуна. Баньшин был молод и столь важных примет-правил не знал, а колдун умирал, долго и страшно, и все требовал, чтобы подошел к нему тот, кому он сможет «свое передать». Сельчане сторонились, а Фома по неведению решил помочь старому человеку, подошел к нему и сказал бредящему: «Ну что ты, отец, ну передай…» Колдун вцепился в его руку, заорал на весь Оршинский Мох — и умер, а Фома, не ведавший, что творит, получил от колдуна такое наследство, что не приведи Господь. Он получил дар сглаза, и в месяц, хоть помри, должен был теперь самое мало четырех человек непременно сглазить. Одержимыми их сделать, если по-простому, черта в них вселить.