От резкого оклика хозяина домоправительница встрепенулась и тут же отозвалась:

— К вашим услугам, сэр.

— Без четверти двенадцать принесите мне сандвич и стакан абсента^{210}, а до той поры меня не тревожить.

Дверь малой гостиной затворилась, и в замке щелкнул ключ.

— Есть чем раздражаться, но опасности никакой — решительно никакой. Всему причиной тот смехотворный сон, будь он проклят! Какие фокусы вытворяет с нами наш мозг! Что ж, справедливо — тут уж ничего не поделаешь. Мы его утруждаем, а он над нами при случае измывается. В дни сатурналий раб пускается в разгул и вволю хулит владельца^{211}. Ха-ха, но с дуростью этой пора кончать. Дел на сегодня у меня хватает.

Итак, мистер Дейнджерфилд окончательно пришел в себя и с головой погрузился в работу.

Когда я впервые задумался над тем, каким образом расположить попавшие мне в руки материалы так, чтобы получилось связное повествование, смерть маленькой Лили Уолсингем была для меня тяжким ударом. Я называю ее «малышка Лили», хотя при всей своей хрупкости ростом она отличалась скорее высоким.

В детстве, однако, я много раз слышал, как к ее нежному имени неизменно прилагалось это ласковое прозвище; старики, вспоминая давнее прошлое, говорили о ней с какой-то особой растроганностью; очарование, свойственное крохотной девчушке, сохранилось в Лили и позднее, когда она повзрослела. Я намеревался даже подправить эту часть повествования и выдать Лили замуж за красавца капитана Деврё, сделать его достойным ее руки, но что-то мешало мне решиться на это. Грустная развязка была известна мне чуть ли не с младенчества. Ребенком я беспрестанно слышал толки о красоте Лили, о тонких, точеных чертах ее лица, ясном взгляде и легком румянце на щеках с приятными ямочками, похожими на еле заметную рябь, пробегавшую по поверхности озера. Я нарисовал себе образ чистый, веселый и вместе с тем проникнутый печалью. В сумерках я навещал те заброшенные теперь уголки, где так недолго ей пришлось бродить. Даже старинная церковь, высившаяся в отдаленной части парка, куда мне случалось забредать вечерами, обладала для меня особой, щемяще-скорбной притягательностью, ибо я знал, что тут, под этими плитами, покоится ее девический прах. Все связанное с памятью Лили было проникнуто для меня меланхолическим обаянием сокровенного чистосердечия, и я не мог, посягнув на заветное, обойтись легкомысленно с истиной; воображая иной поворот событий, я испытывал укол совести, словно внутренний голос укорял меня за глумление над действительно происшедшей трагедией, и после долгих сомнений и колебаний я в итоге отверг свой первоначальный план и совершенно отказался от задуманного.