— Конечно, — сказала я. — Но вы позволите мне остаться у вас, хотя бы на эту ночь? Мне очень неловко, но…

— Все в порядке, Эриел, — сказала Лура, но вид у нее был при этом не самый счастливый.

— Да уж, — сказал Берлем. — Во внешнем мире вы теперь в такой же жопе, как и я.

Лура покачала головой.

— Сколько это будет продолжаться? — мягко проговорила она. И посмотрела на меня. — Конечно же вы можете оставаться у нас, сколько потребуется. У нас есть для вас свободная комната. — Потом она посмотрела на Берлема. — Но надо положить всему этому конец прежде, чем мы проснемся и обнаружим, что нас уже десять, а потом двадцать, и вот уже весь мир знает о тропосфере.

— Не волнуйся, — сказал Берлем. — Эриел наверняка никому больше не сказала.

— Нет, никому, — сказала я. Но умолчала о том, что оставила книгу — в которой опять все страницы были на месте — в монастыре. Пожалуй, будет лучше, если сначала они услышат все остальное.

Я откинулась на диване и начала рассказывать им про тот день, когда обвалился университетский корпус, про то, как я попала в букинистическую лавку, и про все, что за этим последовало. Я говорила, говорила и только теперь начала осознавать, что все это произошло со мной на самом деле: если и существует на свете что-нибудь реальное, то это — как раз оно.

Мой рассказ затянулся на несколько часов. Сначала Берлем то и дело перебивал меня, задавая вопросы, но после того как мы полчаса проговорили про университет и про то, каким образом книги Берлема оказались в букинистической лавке (он предположил, что бывшая жена предъявила права на его пустующий дом), Лура нас перебила и запретила Берлему задавать мне вопросы до тех пор, пока я не закончу свой рассказ. В какой-то момент она достала тетрадь формата А4 и принялась делать в ней записи. У меня создалось впечатление, что, хотя Берлем и провел в тропосфере больше времени, она явно куда лучше понимала, как и что там устроено. А значит, у меня и к ней будет уйма вопросов. Она стала записывать особенно рьяно (и вынуждена была несколько раз цыкнуть на Берлема), когда я начала говорить об Аполлоне Сминфее, а еще когда я описывала устройство тропосферного метрополитена и рассказывала о том, как я ехала на поезде страха к себе самой и затем совершила ошибку, которая определенно окажется роковой. Когда я упомянула свою способность менять ход мыслей других людей, они оба словно замерли и переглянулись, но ни один из них ничего не сказал, и Лура не стала ничего записывать.

Около одиннадцати я наконец-то закончила. От бесконечного разговора и табака у меня разболелось горло. Во рту пересохло, как бывает по утрам, когда удалось поспать всего несколько часов. С тех пор как я пришла сюда, мы выпили чайника четыре чая, но я так до сих пор ничего и не ела с самого обеда, и мой желудок громко завывал, хотя сама я голода не чувствовала.