– Нет, – ответила Лайлани, лихорадочно заполняя строчку за строчкой.

– Посмотри.

Лайлани оторвалась от дневника.

Синсемилла вела кончиком пальца по участку предплечья, испещренному шрамами.

– Положи свою свиночеловеческую руку-копыто на резальное полотенце, и я сделаю ее такой же прекрасной, как я.

После того как Синсемилла съела омлет из яичных белков с сыром тофу и заправилась запрещенными законом химическими веществами, аппетит у нее, похоже, только разыгрался. Хотя, скорее всего, утолить его было просто невозможно. На лице появилось голодное выражение, взгляд и зубы сверкали, словно у волка, предвкушавшего добычу.

Встретившись взглядом с матерью, Лайлани почувствовала, что слепнет. А когда взгляд Синсемиллы переместился на деформированные пальцы, ей показалось, что на них появляются следы от укусов, стигматы, вызванные усилием воли.

С ходу отвергнув предложение «сделать руку красивой», она могла разозлить мать. И тогда желание Синсемиллы поработать скальпелем с ее кожей превратилось бы в навязчивую идею, которой она многие дни досаждала бы Лайлани с утра и до вечера.

Во время путешествия в Айдахо и, возможно, в тихий уголок Монтаны, где ждал Лукипела, Лайлани требовалось сохранять ясность ума, чтобы заметить первые признаки того, что Престон Мэддок готов действовать, чтобы воспользоваться возможностью спастись, если таковая представится.

Но о какой ясности ума могла идти речь, если мать безжалостно давила на нее. В доме Мэддока поддержание мира достигалось немалыми усилиями, но ей требовалось найти с матерью общий язык в вопросе резьбы по коже, если она хотела избежать чего-то более худшего, чем прогулки скальпеля по деформированной руке.

– Это прекрасно, – солгала Лайлани, – но ведь больно, не так ли?

Синсемилла достала еще один предмет из жестянки для рождественских сладостей: пузырек со средством для местной анестезии.

– Помажь этим кожу, и она онемеет, снимется большая часть боли. А та боль, что останется, – плата за красоту. Все великие писатели и художники знают, что красота рождается только из боли.

– Помажь мне палец, – Лайлани протянула матери правую руку, убрав подальше деформированную левую.

Шарик из пористого материала, крепящийся штырьком к крышке, служил кисточкой. От жидкости с запахом перца подушечка указательного пальца сразу захолодела. Кожу закололо иголками, а потом она онемела, полностью потеряла чувствительность, на ощупь стала резиновой.

Пока Синсемилла красными, прищуренными, голодными глазами наблюдала за всем этим, словно хорек, следящий за не подозревающим о его присутствии кроликом, Лайлани отложила ручку и, в отличие от кролика постоянно помня о присутствии матери, подняла деформированную руку и прикинулась, будто внимательно ее разглядывает.