— Но что это значит, Иэн? Что значит их приход? Так ли уж будет плохо?

В его взгляде светилось ужасное предостережение, впервые я увидела, что он всерьез на меня рассержен.

— Если они придут, человечеству настанет конец. Мы утратим единственный свой благословенный дар — нашу животную способность забывать. Те, кто живет ради мертвых, сами становятся умершими, что бы они ни говорили. Последние двое выживших напитаются памятью крови и разорвут друг друга на части.

У меня вырвалось неожиданное возражение:

— Господи Боже, Иэн, но разве нет в этом чего-то невыразимо прекрасного?

— Изысканная красота горящих домов, — горько улыбнулся он.

Иэн тускнел, словно я просыпалась ото сна, или призрак готов был удалиться. Он протянул мне руку, предлагая встать вместе с ним.

— Кому можно доверять?

Я теряла его голос как прерывающийся сигнал мобильного телефона.

— Никто не в силах тебе помочь. Остин Тротта за прошедшие годы делал кое-что по мелочи, но нынешнее ему не по зубам. Даже если расскажешь ему о том, что знаешь, кто ты есть, он тебе не поверит. Ты меня поняла?

— Стим?

Взгляд у Иэна стал печальный и раздраженный одновременно.

— Он такой же, как ты.

Горе помогло мне прозреть истину. Меня захлестнула ярость.

— Он напал на Роберта.

— Торгу намерен убить всех на этом этаже. Он каждому перережет горло. А после откроет дверь и впустит мертвецов. Пора принимать решение. Пора облачаться в доспехи. Ты меня слышишь?

Иэн открыл дверь, собираясь уйти. Я же осталась, будто за порогом таилась опасность.

— Сделанного я не повторю, Иэн. Не стану танцевать для него.

Он растворился в солнечном свете. В его бывшем кабинете я сидела одна.

Господин, у меня был пугающий разговор, о котором вам следует знать. Это случилось полчаса назад. Договорившись о встрече с Троттой, я взялся за тяжкий труд моих обычных обязанностей: регистрировать пленки, возиться с архивами, отыскивать лицензии, хотя следует сказать, что последних под конец мая обычно немного, и даже самые усидчивые ассистенты по производству работают спустя рукава. Тем не менее в плане у меня значилось несколько пунктов на следующий год, и я принялся за дело. Я перетащил на свой стол видеорекордер и начал отсматривать материалы с Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене. И вдруг появилась она. Я говорю про Эвангелину Харкер. Это было нападение. Она расшвыряла кассеты, она смахнула папки и вообще учинила дикий хаос. Никто не пришел ко мне на помощь. В коридорах было пусто. Она же стояла и смотрела на меня, прожигала меня взглядом. Она все еще прекрасна. Я попросил ее быть поосторожней с кассетами, если она повредит пленку, я не виноват. Это замечание вызвало взрыв. Она нажала кнопку «Выброс» на рекордере, вырвала из него кассету и швырнула аппарат о стену. То есть физически вырвала его из сети, подняла над головой и изо всех сил ударила им о противоположную стену. Тут настала моя очередь выйти из себя. — Да что на тебя нашло? — крикнул я, рассчитывая поднять достаточно шума, чтобы немедленно положить конец этому безобразию, но, как я говорил, большая часть работающих вернется лишь завтра, и ни одна живая душа не встала на мою защиту. Далее цитирую ее: — Почему? — спросила она. Ни на минуту я не усомнился, что не обязан ей отвечать, но она не отступалась. Прикончив рекордер, она взялась за телевизор. Она подняла его и с грохотом уронила на пол. По экрану побежали трещины. Схватив со стола кассеты, она запустила ими мне в голову. Я никогда не видел ее такой. Следы моего былого чувства ответственности взяли свое. Стыдно признаться, но я разволновался. Тут мне хотелось бы отвлечься и сказать несколько слов в мою защиту. Я излагаю вам все это, поскольку знаю, что вы все равно вытянете из меня все, а еще, чтобы напомнить о моей бесконечной вам преданности. Мне нет нужды что-либо говорить. Я мог бы заставить вас потрудиться, чтобы узнать о случившемся, но такого не будет. Информацию я передаю добровольно. Она закатила мне пощечину, и я разрыдался. — Взгляни, какие у тебя зубы, Стим. Ты их видел? Они становятся его цвета. — А у тебя, Эвангелина? — парировал я, указывая на очевидное. — Какие они у тебя? Она прекратила громить мой кабинет. — О чем ты? Я вытер глаза. Я не ответил. Будь у меня при себе нож, все обернулось бы иначе. Но ножа при мне не было. — Ты ведь не получала моих писем, верно? — спросил я. Прижав руки к груди, она закрыла глаза. Такой прекрасной я ее никогда не видел. — Боже, Стим, — сказала она. Тут я понял, что это мой шанс, и вы бы мной гордились. — Но ведь он не так плох, правда? Наш господин. Он весьма любопытная личность, согласна? Протянув руку, она коснулась пальцем моего подбородка, будто я маленький мальчик и сказала: — Он воплощение бойни, и ты это знаешь. Я решил выложить карты на стол. — Я любил тебя и что угодно ради тебя сделал бы. Вот о чем были мои письма. Если бы ты их получала, то, возможно, поняла бы, как я дошел до такого. Но она так жестока. — Я бы удаляла их не читая, Стим. Ее искренность слишком меня ранила, и я не ответил. Она бы их удаляла. А ведь вы меня предостерегали. Уронив голову на стол, я заплакал от унижения. Я плакал, пока слезы не залили стол. Сомневаюсь, что кто-либо в «Часе» когда-нибудь плакал так долго и горько, как я. Почему она удаляла бы мои письма? Почему? Я велел ей уходить, но нет, она не оставила меня в покое, она начала понукать мной. — Ты должен сказать мне, где он, Стимсон. Ты должен рассказать мне все, что знаешь. И в последний раз мне хочется оправдаться в моей минутной слабости. У меня был выбор. Я мог бы послать ее ко всем чертям. Но не послал. Она еще обладает властью над моим сердцем. Скажите мне, что нужно сделать, и я сделаю. Прикажите, и будет исполнено. Хотите, чтобы она умерла? Только произнесите слово. Но в то мгновение я сдался. Я сломался. Я рассказал ей, что знаю. Но что именно я знаю? Понимаете? Не так уж многое мне известно. — Где он прячется? — спросила она. — Понятия не имею, — сознался я. — Но после полуночи он всегда в центральных коридорах. Он расхаживает и вздыхает и распаковывает свои пожитки. Это я ей рассказал, и да, от всего сердца раскаиваюсь. — Что он тут делает? Он тебе объяснил? Тут мне повезло. Одно дело — задавать вопросы. Совсем другое — знать, какие именно нужно задать, и она этого не знала. — То же, что и всегда. Он слушает. Он поет. Следующий вопрос пришелся ближе к цели: — Но где он берет кровь, Стим? Они не приходят к нему, если он не пьет кровь. Я молчал. — Ну? По моему лицу нельзя было прочесть ничего конкретного. Но она поняла достаточно. — Ты ради него убиваешь, тварь ты несчастная. Я кивнул. Я кивал, а она трепетала от возмущения, и я собирался сказать, как горжусь вами, когда она схватила меня за голову и со всей силой ударила ею о стол, сломав мне один зуб. — Это за Роберта, — сказала она. — Если бы я думала, что это что-то изменит, убила бы тебя собственными руками. Но это работа Торгу. Когда все закончится, он перережет тебе горло от уха до уха. Просто не сможет удержаться. Лучше беги отсюда. И в качестве последнего унижения, она придвинулась совсем близко и совершила низость, которая вызвала бы отвращение у прежней Эвангелины. Она запустила свой теплый язык мне в ухо и прохрипела похотливо: — Передай ему кое-что, что он уже знает. Скажи ему, танец жизни сильнее песни смерти. Не забудь. А потому я передаю вам эти нелепые слова, а с ними мою мольбу. Поймите мою растерянность. Вы говорили, что никогда с ней не встречались. Это буржуазная условность, и со всем уважением к вам, но, получается, вы мне солгали, и, как докажет это электронное письмо, я ни в чем не виновен. Без сомнения, у вас были причины солгать, и сейчас, когда мне известен протокол, я понимаю, что определенные решения принимаются в силу необходимости и не сообразуясь с обычными правилами, но мне это представляется нарушением доверия. И поскольку я всегда считал нас друзьями, хотел бы просить вас принять во внимание мое уязвленное самолюбие, когда будете рассматривать этот вопрос. Ваш всегда правдивый Стимсон