— Ты не убьешь меня? — спросил он. — Почему? Потому что в ушах по-прежнему звучит голос Уинтерборна?
— Нет… Я был чудовищем по собственной воле, — устало ответил я. — Я слишком долго не мог этого понять. Теперь я по собственной воле стану человеком. Я так
— Ты не только чудовище, но еще и кретин, — он достал из-за пазухи пистолет, — ведь люди тоже убивают. И на сей раз я убью нас обоих.
— Нет! — крикнул я, но было слишком поздно.
За выстрелом последовал громкий свист и оглушительный рев: искра зажгла огромный огненный шар. Адская сфера охватила Уолтона и, испепелив его, устремилась по туннелю к главному стволу шахты. Газы вспыхивали, угольная пыль взрывалась, и шар летел быстрее и быстрее, наконец он с исполинской силой подкинул лифт и швырнул клеть вверх по стволу. Упав навзничь, я беспомощно лежал, пока лифт рикошетом отбрасывало от стен. Металл подо мной раскалился докрасна. Он обжигал кожу сквозь одежду, ставя клейма рудника. Точка яркого света над головой раздулась пламенным, всепоглощающим солнцем, и меня выбросило из шахты прямо в небо.
Неделя ушла на то, чтобы все это записать: с того момента, как я встретил Уолтона на дороге, и до последнего взрыва в руднике. По словам Дарби, я много дней провалялся в забытьи, а очнувшись, очень долго только и делал, что писал, и он решил, что я свихнулся. Дома у него не хватало чернил и бумаги, и Дарби пришлось ездить в город за коричневой оберткой, старыми письмами, пустыми листами, что оставляют в конце семейных Библий, и так далее. Даже сейчас, обложившись подушками, я лежу на полу в доме Дарби и пишу. Хаос жизни, как всегда, упорядочивается на письме.
А что мне еще остается делать? Из-за ожогов на спине и ногах я могу пройти не больше нескольких ярдов. Шрамы останутся на всю жизнь, с важным видом сказал врач. В наступившей тишине я рассмеялся. Я хохотал до слез, пока Дарби не сообразил, в чем было дело, и не поддержал мое веселье.
Наибольшую опасность представляло плечо. Когда Уолтон загнал кирку в пулевое отверстие, кость треснула, и врачу пришлось доставать осколки. В ране возникло заражение, и все думали, что я умру или что, по крайней мере, мне придется ампутировать руку по самую ключицу. Я выжил. Доктор сказал, что я навсегда останусь калекой. Это мне даже больше подходит. Несмотря ни на что, я рад, что пишу другой рукой, а не то бы пришел в ярость.
Я еще не был на могиле Лили, но жена Дарби говорит, что вид там славный — спиной к копи и чугунолитейному заводу, лицом к западным холмам. По ночам, когда Дарби с женой и детьми спят, я вижу Лили в гробу и спрашиваю себя: неужели все, что я сделал, начиная с нашей первой встречи на скалах, не имело смысла. Потом наступает рассвет, дети Дарби собираются и играют вокруг меня, представляя, что я слон, пиратский корабль или неприступная гора (неприступная потому, что ожоги на спине еще не зажили). Столько людей проявили ко мне доброту, что даже не верится; многие другие ворчат, но терпят. Уолтон и моя собственная жестокость вынуждали меня бежать отовсюду, и я не ведал, что случится, если остаться там, где меня радушно примут, и попытаться жить мирно. Но теперь мои раны заставили меня хотя бы ненадолго остаться: ребенок слева заворожено следит за каждым словом, которое я пишу, ребенок справа горько плачет оттого, что я еще не рассказал ему сегодня ни одной истории, а мисс Дарби непринужденно покрикивает на меня за то, что я роняю крошки на недавно подметенный пол.