— Да. Только давай еще выпьем. Чуть-чуть, — и она, уже сидя поперек кресла, устраивая ноги на его коленях, нахмурилась заранее.

— Давай, — согласился, разминая затянутую в нейлон ступню, — и сразу еще нальем. Чуть-чуть.

— Я думала, ругаться будешь.

— Не-а. Я тебя напою и потом кое-что спрошу у тебя.

— А я не скажу.

— Скажешь. Вот выпьем и скажешь.

По коридору слышались мелкие шаги бабки Насти, а через штору солнце лило свой вишневый компот, как будто там — лето.

Они болтали и смеялись. На полированном столике в беспорядке стояли полупустые салатницы, а в пепельнице дымились забытые окурки. Раза два Рита порывалась включить кабельное или музыку, но Генка не дал.

— Ты мне лучше всякой музыки, сядь. И сними свои чулки, я тебе ноги поглажу по-настоящему.

— Ген…

— Что?

— Мне хорошо. С тобой.

— Мне тоже.

Он поднимал голову, чтоб за ее высоко поднятыми коленями увидеть лицо. И она сказала:

— Я тебя люблю. Наверное. А ты?

— А я просто люблю. Давно уж.

Им мешали пухлые подлокотники и на ковре оказалось намного удобнее сидеть, а потом лежать. Ковер немножко щипал колени и Генка стал снимать халат, чтоб подстелить его под Ритину спину, там, где голые плечи над платьем, ну и снизу, где уже платье выше бедер. Коньяк качался в голове вишневым компотом и было понятно, — они сели в узкую и очень гладкую трубу, вроде тех, что ставят на пляжах, и вместе несутся вперед, вниз, все быстрее и уже не остановиться, даже если сейчас откроется дверь и войдут все: бабка Настя, мать из гостей, батя с вахты и соседка за солью.

— Подожди, подожди, ну!

Отпустив, неудобно застыл на коленях, с занывшей спиной. А она рыбой выскользнув, метнулась в угол комнаты. Подумал ватно «резинки, наверное там у нее, в шкафу» и смотрел, не имея сил повернуть головы, на черные и красные извилины ковра, выползающие из-под брошенного халата.

Скрипнула тонко дверца.