Генка вошел, на ходу кивая и здороваясь, так, на всякий случай, чтоб не испугалась. Не выпуская ручки ковшика, баба Настя смотрела на него, как смотрят очень старые люди на очередной закат или поднявшийся ветер в окне.

Босиком и в халате, склонился над столом, поднес руку к мешочку.

— Можно? — спросил громко.

— А что ж, бери, бери, мальчик, — бабка, кивая головой, улыбнулась сухим невидным ртом.

И он, обалдевая от запаха, полнившего кухню, зачерпнул горстью сухих стеблей, с листочками, щекотно прилипавшими к выпачканной руке. Прижал к груди и понес. В дверях обернулся и, салютуя бабке свободной рукой, сказал, кланяясь ее кивкам:

— Спасибо, бабушка Настя.

— Иди, иди уж…

И, уже когда шел по коридору, сжимая покалывавшие руку стебли, догнал его ясный голос, толкнул в спину:

— То ж степь-трава, трава жизни.

Рита ждала, лежа на боку, положив руку под голову, а другой прикрывая живот. Генка встал над ней и сыпанул на белую простыню с темным пятном, на край подушки и на саму Риту сухих листьев и стебельков.

— Ой, Генка! Щекочется теперь! Чудной ты. И колется…

— А, ничего. Иди ко мне, у нас теперь — всегда лето…

48. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

48. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Когда начинает вибрировать струна и другая, под пальцами или смычком, а через натянутые звуки спотыкается медный звон ударных, так верно и в нужном месте, что сердце отзывается сразу и дальше уже бьется в такт — это музыка. Когда краски на холсте ложатся так, что глаз зачерпывает их бережной горстью и несет прямо туда, в грудь, где душа — это картина… А еще можно, охватывая глазами, как ладонями, и тут же, подойдя, тронуть пальцами гладкие или шероховатые изгибы, понять — мастер создал скульптуру.

И это для всех, прямые и короткие, натянутые от и вовнутрь нити. От мастера к сердцу.

Но есть еще… Когда на белых листах черными знаками без рисунков и звуков, без вкуса и запаха, — сказано. И, глядя на черные знаки, ловя и выстраивая их, подцепляешь на крюк ума и сердца мысли писавшего и их отправляешь в сердце и душу. Что происходит по дороге? Какая работа внутри тебя превращает неровные значки — в свет, музыку, очертания?

Знаки, написанные на бумаге. Собранные на белых листах. Как лежащий на дороге жизни камень: кто-то положил теплую ладонь на шершавый бок, и ты, приходя много позже, а может, из другого времени и из другого мира, касаешься отпечатка и — понимаешь, услышав и рассмотрев. И пришедший потом тоже возложит ладонь, или прижмется щекой.

Витька лежал, прижимая раскрытую книгу к груди, к узкой голове Ноа. И только голова ее была неподвижной, а все цветное тело двигалось, шепотом продленного движения, без перерывов — по его коже.