По крайней мере, воздух был значительно свежее, хотя и стало заметнее, какая в доме стояла вонь — от сигарет Грейвса, заплесневелых объедков и старинных манускриптов, но пахло и чем-то еще, что он не мог точно определить, хотя именно от этого и была самая нестерпимая вонь.

С некоторым усилием ему удалось избавиться от этой мысли. Он сюда явился не затем, чтобы судить Грейвса за его нечистоплотность и дурные привычки. Ему надо поговорить с Грейвсом и прежде всего необходимо куда-нибудь сесть, чтобы Грейвс, войдя, не застал его бездыханным на полу. Трижды пересечь комнату, чтобы открыть окна, оказалось превыше его сил на данный момент.

Могенс направился к ближайшему месту, где можно было сесть: большому, с высоким подголовником креслу Грейвса, которое стояло позади письменного стола. Оно к тому же выглядело единственным, на чем можно было удобно устроиться. Несколько минут он просто сидел с закрытыми глазами, прислушиваясь к биению своего сердца, которое постепенно успокаивалось, и наслаждался тем, как щекотание и зуд в конечностях переходили в тяжесть приятной усталости. Только спустя довольно значительное время, после того как головокружение унялось, он отважился снова открыть глаза.

Лучше бы он этого не делал. Помещение наполнилось ярким солнечным светом, которого оно не видело месяцами, а может быть, и с того самого дня, как доктор Джонатан Грейвс здесь поселился. И все-таки здесь не было по-настоящему светло. Все повторилось, как немногим раньше, когда он открыл окна, а на этот раз даже и хуже.

В такой же безвременной момент, в котором темнота за его веками уже не была полной, а солнечный послеполуденный свет еще не упал на сетчатку глаз, ему словно открылся третий, жуткий мир. Он попал в сумеречное измерение, в котором то самое, в сущности не имеющее место быть, крошечное мгновение между творением и абсолютным ничто, было поймано на все времена. И в нем обитали все те недоделанные, но получившие некое бытие твари, полные невыразимой ненависти ко всему живущему.

И этот миг промелькнул так же быстро, не успев его как следует испугать — но внезапно в нем начала подниматься ненависть к Грейвсу, восходящая почти к всепоглощающей злобе. Это чувство было для него не ново. Ни гнев, ни ирреальный страх перед темнотой, детская, недостойная ученого, но от этого не становящаяся менее тошнотворной боязнь ночи с ее обитателями, так долго осаждавшими его и донимавшими бесконечными кошмарами и галлюцинациями. Он уже надеялся, что разделался с ними, по крайней мере, расплатился с этой долей цены за страшное предательство Дженис, но Грейвс отнял у него и эту маленькую милость. Долги не оплачены, напротив, они еще возросли. Видения снова были здесь, а с ними и страх. Может быть, это было наказание, уготованное ему судьбой. Может быть, отшельничества и одиночества было еще недостаточно, а подлинное возмездие состояло в том, чтобы до конца своей жизни он заглядывал в это измерение между мирами. Возможно, он никогда больше не сможет войти со света в темное помещение, никогда больше не сможет любоваться заходом солнца, не содрогаясь от дрожи. Никогда снова не насладится радостью просто закрыть глаза без страха перед тем мгновением, когда настанет пора их открыть.