Он склонился над ней и покаянно поцеловал место укуса. Из глаз Элеонор хлынули горячие слезы, и она, тяжело дыша, отвернулась к стене. Комната с узким окном, выходящим на море, вдруг показалась ей невыносимо тесной и душной.

Синклер схватил девушку за руку, но она ее вырвала. Как он мог так поступить с ней? Как мог так поступить с ними обоими? Если Синклер лжет, то он просто сумасшедший, но если говорит правду, значит, они оба обречены на ужасное проклятие похуже всякой смерти. Элеонор воспитывалась в традициях англиканской церкви, однако в отличие от сестер и матери особой набожностью никогда не отличалась. Но то, о чем говорил Синклер, даже ее не замутненному религией разуму казалось таким чудовищным святотатством, что о нем даже помыслить было страшно, не то что жить с ним до конца своих дней. А ведь регулярное совершение этого греха было необходимым условием продолжения жизни.

— Только так я мог тебя спасти, — говорил Синклер. — Прости меня. Элеонор. Умоляю, скажи, что ты можешь меня простить!

Но в ту минуту она не могла. В ту минуту ей оставалось лишь вдыхать влажный воздух Босфора и думать, как быть дальше…

И вот прошли столетия, а она опять в том же безвыходном положении.

Она продолжала слоняться по изолятору, безуспешно стараясь отмести навязчивые мысли о белом металлическом ящике с кровью. Вот он, стоит перед ней на расстоянии вытянутой руки и манит содержимым. Всего-то и надо, что открыть дверцу да спокойно взять то, что так настойчиво требует организм…

Она заставила себя отвернуться и отошла к окну.

Тусклое сияние застывшего солнца напомнило ей о сером небе, под которым они плыли на борту злополучного брига «Ковентри». Часы показывали около полуночи, однако Элеонор уже уяснила, что полноценная темная ночь не наступит. Дни здесь переходили в ночи, а ночи в дни абсолютно незаметно. И дней этих, думала Элеонор, она забрала гораздо больше, чем ей было отпущено Богом.

Майкл. Майкл Уайлд… Стоило ей лишь вспомнить о нем, как тягостные думы немного отступали. Он был таким милым по отношению к ней, а когда позволил себе усесться рядом на фортепианную банкетку — еще и таким трогательно смущенным из-за своей оплошности. Каким бы странным ни представлялось его поведение, Элеонор понимала, что она теперь в другом мире, где царят совсем иные нравы. Ей еще очень ко многому придется привыкать. К симфоническим оркестрам, которые играют в маленьких черных ящичках! Светильникам, вспыхивающим по щелчку и горящим немигающим пламенем. И женщинам — женщинам-африканкам, вдобавок — в должности врачей!