– А это тоже… проделки вашего «шутника»? – указал он пальцем на отчетливо проступившие по всему телу Марка красные полосы, уж больно напоминавшие фрагменты магического круга.

– А это… – Монсеньор быстро прикрыл Марка одеялом, – это… я думаю, последствия лихорадки или у него аллергия на Оуэна!

«Обманывать детей… стыд и позор моим сединам!» – шумно вздохнув, он присел на кровать. Достал из кармана леденец в яркой обертке.

– Ну, рассказывай, что там у вас приключилось? – разворачивая конфету, спросил строго, начальствующим тоном. – Говорил же вам, чтобы не дразнили чудовище… Разозлили Оуэна и тот применил Силу, я прав?

– Не знаю… – утратив всю свою настырность под суровым взглядом шефа, неуверенно замялся Имонн. – Они просто разговаривали… Потом яркая вспышка… словно молния ударила… Верзила куда-то испарился, а Марк взял и вырубился…

– Вот и ладушки!

Монсеньор усадил мальчика рядом с собой, протянул чупа-чупс. Дальнейшие объяснения не потребовались. «Оковы Согласия… мать их! Интересно, Кайя хоть выжил…?» – подумал он с искренней тревогой.

Теперь, когда все осталось позади, машинально облизывая леденец, Байя почувствовал, как его начинает покидать нервное напряжение. Услышав подозрительное шмыганье носом уткнувшегося ему в галстук мальчишки, Монсеньор отодвинул Байю от себя подальше, испугавшись за столь важную (тот был дорогущим) деталь своего гардероба. Достал на всякий случай платок, вытереть слезы. С отеческой заботой ласково погладил по голове.

– Глупые мальчишки, когда вы только повзрослеете… – вздохнул он снова. И вдруг взял Имонна за подбородок, повернул лицом к окну. Взгляд стал задумчиво-изучающим. Помолчав, спросил:

– Не пора ли сменить образ?

– Зачем? – не понял Байя.

– Думаю, твой нежный возраст привлекает к вам с Марком излишнее внимание… – все так же задумчиво произнес Монсеньор, продолжая разглядывать мальчика. – Не лучше ли быть ровесниками?

– А это важно? – сразу же враждебно нахохлился Имонн. – Для того, чем мы занимаемся, разве имеет значение, как я выгляжу?!

– Да, в общем-то, никакого…

– Тогда…

Подросток не стал продолжать, остальное прозвучало бы слишком грубо. Монсеньор понимающе хмыкнул в усы. «Ладно, не будем доводить воробушка до слез, а то еще заклюет… Вон, уже и перышки взъерошил!» – подумал он и полез во внутренний карман пиджака. Золотом в пальцах блеснула кредитная карточка.

На этой поучительной ноте Монсеньор покинул номер. Нажал кнопку лифта, но дожидаться не стал, отправился вниз по лестнице. «Какой же ты, право, садист, Сэйрю! У меня даже во рту пересохло! Только черта лысого я позволю тебе, любезный мой братец… еще хоть раз посыпать мою голову пеплом подобного унижения!» Решив, что ему нужно срочно выпить, быстрыми шагами пересек холл отеля и направился в бар.

– Налейте мне чего-нибудь, да покрепче! – обратился он к бармену, усаживаясь на высокий стул возле стойки.

«Что-нибудь, чтобы забыться…» Пил большими глотками крепчайший ямайский ром, не пьянея, и размышлял над случившимся. «Вот и ты, глупый мальчик… – думал про Оуэна, – ломишься в душу брата, словно в закрытую дверь, уверенный, что та заперта изнутри! А дверь открывается просто, достаточно потянуть ручку на себя…»

Бармен, натирая стаканы, украдкой поглядывал на седовласого мужчину, сидевшего у барной стойки в глубокой задумчивости. А Монсеньор думал о том, что в последнее время Марк слишком легко гибнет. Он уже не помнил, когда тот доживал хотя бы до тридцати. Хорошо быть безрассудно отважным и бросаться грудью на амбразуру, зная, что и эта жизнь не последняя. Тоже мне Аника-воин! Чем, собственно, ты отличаешься от Оуэна, убивающего себе на потеху? По крайней мере, тот и не скрывает, что ему просто нравится убивать! Ты же губишь одну за другой жизни молодых ребят малодушно – из боязни признаться самому себе в собственном нежелании жить. Ни сейчас. Ни потом. Нигде. И нет тут никакого выхода. И свет не собирается забрезжить в конце туннеля. Есть только выбор. «На чью же сторону встанешь ты?» – думал уже о себе Монсеньор.

Он видел уснувшего в кресле у догоревшего камина старика, укрытого клетчатым пледом. Умное лицо изрезано глубокими морщинами, в руке потухшая трубка. Прости! Я мог бы сказать тебе «прости», но не будет ли это еще большим лицемерием – извиняться перед тем, кому суждено похоронить всех, кого любишь… И к черту любые угрызения совести!