– Ты целительница, а я до сих пор живу – не тужу, значит, есть толк в твоём целительстве.

– Не помню, – повторяла бабка, – последний десяток лет мало что помню. Старая стала! Брысь, Машка! – бросила она кошку, – Иди мышей полови! Весь погреб прогрызли!

– Помоги, бабуль! – уламывал Белкин. – Меня не помнишь, может, и хорошо, но проблема есть. Не у меня, но у друга. Порча на нём. Ты разве не видишь?

– Порча? – пристально уставилась на меня бабка. – Ну, заходь. Щас проверим.

Когда мы зашли во двор, Белкин сразу намылился в баню. Помнил, зараза, куда следует идти, но старуха остановила его и указала на лестницу, ведущую в избу. Развернувшись, Белкин повёл меня вверх, скрипя половицами. Задвинув засов, бабка коряво карабкалась следом. Передвигаться ей было сложно – кривые ноги в тапочках еле ворочались. Вспомогательными причиндалами она не пользовалась, но я заметил знакомую клюшку в прихожей у вешалки, ещё раз убедившись в их сходстве.

Старуха махнула рукой, и с её позволения мы прошли в тёмную комнату, увешанную иконами. Под потолком горели лампады со свечками. Иконы святых смотрели на нас с прискорбием, словно видя в нас демонов. В доме пахло жареным луком и прокисшим молоком. У кухни я заметил ведро с помоями и растресканный веник. Обстановка нарочито бедная. У стены заправлена войлоком низкая кровать с тремя перинами, на которую уже успела забраться зеленоглазая кошка, чудом опередив нас, словно протиснувшись сквозь стены. На потолке висела одиночная и без обрамления лампочка, выключенная или перегоревшая. Даже выключателя я не обнаружил. В центре комнаты стоял чудной стул с просиженным дном и хохломским узором на ножках. Старуха указала на него, и я послушно сел. Становилось жутко. Начинался колдовской обряд.

– Порча, говоришь. Щас проверим, – грозно произнесла она, подходя к иконам.

Прислонилась ладонью ко лбу и замерла. Белкин притих, а старуха начинала молиться. Лампада горела ярче, и божественный лик видоизменялся, красноречиво бросая на нас недовольный взор. Грешники, мы старые грешники, что поделаешь?! Молилась старуха до одурения, а мы ворочали в такт губами, пытаясь повторить её заунывное пение. И лик Божий чуть расслабился и взглянул не так предосудительно, словно милость Господа снизошла на нас. Но мы рано радовались.

После молитвы знахарка подошла ко мне, положив неприятные и узкие ладони мне на голову. Сморщившись, я нахмурил брови. Противно и дурно, одним словом. Ярче ощутил её ветхую вонь, просоленный запах спёртого пота и гнилого чеснока. Верно, так пахнут все столетние бабки, но я раньше не находился с ними так близко, буквально на расстоянии сантиметра. Мозолистые пальцы гладили мою макушку, взъерошивая волосы. Отвратительный массаж, но я силился и терпел. Промассировав мою грешную голову, бабка подняла руки и опустила их на меня повторно, повторно принявшись молиться. Минут пять, максимум.