— Я? Он это я! Я говорил! Я умел… Видел!

Поворачиваясь, прислонился к стене и сполз, садясь, вытягивая босые ноги. Цветы и листья медленно уплыли вверх, перед глазами зачастили толстые, почти черные стебли, перекрещиваясь, еле заметно покачивались. И у основания куста, не замеченный им прежде, показался круглый камень с высеченными по маковке грубыми письменами. Шепча, мужчина сдвинул ногу, толкнул пальцами увесистый булыжник. Тот качнулся и нехотя перекатился в сторону, открывая небольшое отверстие, из которого с шипением заструился зеленовато-желтый дымок. Пополз вверх, путаясь в листьях.

— Два коня, один в поводу. Надо быстро. Хаи, она быстра, но слабая. Но станет сильной. Потому что. Потому… что… она.

Узкий завиток на конце дымной струйки качался, поворачиваясь маленькой змеиной головой, клонился, принюхиваясь. И, будто учуяв, замер напротив лица, а дым все выползал и за неподвижной головкой укладывался петлями, что слипались, создавая зыбкие пласты, наслаивались друг на друга, поднимая дрожащую пелену выше верхушек кустов.

Ласточка косо метнулась, срезая крылом уголок дымного покрывала. Цвикнув, упала на жирную землю, дернулась, раскидывая крылья. Мужчина переводил глаза с желтых лапок, скрюченных в крошечные кулачки, на дымное дрожание. И дальше, туда, где над круглыми купами поднималась еще одна струйка, а поодаль — третья.

— Три, — сказал он про них. И добавил, поворачивая голову, — четыре еще. Пять. И шесть. Ахатта. И Ловкий.

— Ахатта?

Удар памяти рванул его грудь, зубами воспоминаний тяжко вырывая куски, чтоб все поместилось. И там, где несколько лет царила тихая и чуть печальная радость пустоты и покоя — все запрыгало, заскакало, вертясь и перемешиваясь, с воем и писком, дралось за место в его мозгу и душе, не желая забываться снова и засыпать в дальних углах. Верещало, охало, рыдало, посматривая из-под ресниц и растопыренных пальчиков — видит ли, жалеет?

Он мерно откидывался на стену, бился затылком, пытаясь внешней болью унять внутреннюю, ударами растрясти варево воспоминаний, рассыпая их на отдельные кучки, чтоб не душили криками и картинками. Но хоровод кружился, ускоряясь и мельтеша.

Там был толстый мальчишка, по имени, именем… Абит.

— А-а-абит!

И мальчики, которым он рассказывал. Он? Я? Почему они все не достают ему до плеча? Он большой? Вырос?

Была Хаидэ, светловолосая и серьезная, с хитрым голосом, улещивала, подбивая на всякое, и тут же кидалась вперед него — защитить от наказания. А в косах висели, качаясь, смешные глиняные ежи. Исма. Отнял его слова, отдал их. Кому отдал?