— Кому писаны были!

Голос гремел в голове, вклиниваясь в орущий хоровод, голос знакомый. Он говорил таким и после пел. Он? Я…

— Кому? Она кто? — водя налитыми кровью глазами по слоям серого с желтым тумана, что наползал, и уже не видны в нем темные купы цветов. И ответил на свой вопрос сам:

— Ахатта. Ахи.

Услышав имя, все, что скакало и верещало внутри, смолкло и остановилось. И мужчина, валясь вдоль неровной стены набок, подумал с облегчением перед тем, как кануть в пустую темноту.

«Я вспомнил».

В маленькой комнате-шестиграннике, стены которой плотно закрывали мягкие ковры багровых оттенков, шестеро жрецов сидели, смежив веки, и держа друг друга за руки. Только жрец-Пастух время от времени приоткрывал маленькие холодные глаза, внимательно глядя на сидящего напротив Видящего невидимое. А тот, мучительно сведя красивое лицо, жмурился и закусывал губу, сжимая руки сидящих рядом, так, что те дергали локтями.

Наконец, Пастух сказал, не скрывая раздражения:

— Хватит, сновидец. Расскажи хоть что-то.

Видящий отпустил руки соседей, уронил бескровные кисти на белый подол, натянутый между колен. Низко нагнул голову, показывая пробор и тщательно уложенные белые косы в серебряных украшениях.

— Прости, мой жрец, мой Пастух. Это животное не спит, я не могу войти в его голову.

Жрец-Пастух удивленно поднял наведенные черным брови.

— Хочешь сказать, он так силен, что сон меда и пыльцы не берет его?

Видящий досадливо покачал головой:

— Там хаос и он не умеет выстроить его в нужные фигуры. Даже когда уходит в небытие. А потом он просто исчезает.

— Он что, не спит? Валяется у стены, как валялся в середине пещеры, пока матерь Тека болтала ему пустяки. И не спит?

— Я не знаю, где он сейчас, мой жрец, мой Пастух. Он соскальзывает в сон, как все обычные люди. И я иду с ним. А потом исчезает, сойдя с нужного нам пути. Он безумец. И не умеет спать.

Но в голосе прозвучала неуверенность.

Жрецы молчали, ожидая слова Пастуха. И тот, подумав, кивнул, отпуская пальцы Охотника и Ткача: