Когда я приехал с прогулки, его не было. И Дахут я не видел, пока не сел за стол. Я пошел к себе, выкупался, неторопливо переоделся. Прижался ухом к шпалере и снова начал отыскивать скрытую пружину. Ничего не услышал и ничего не нашел. Склонившийся слуга сообщил, что обед ждет. Меня насторожило, что он не обратился ко мне как к владыке Карнака.

Дахут была в черном, впервые с нашего знакомства. Платья было не очень много, и то, что было, прекрасно демонстрировало ее красоту. Выглядела она устало, не увядшей, не унылой, а как морской цветок, которого вынесло приливом на берег и который ждет нового прилива. Мне стало ее жаль. Она посмотрела на меня, взгляд ее был осторожным.

— Алан, если не возражаете… сегодня будем говорить только банальности.

Внутренне я улыбнулся. Ситуация более чем пикантная. Мало о чем можем мы говорить, что не заряжено мощной взрывчаткой. Я согласился с ее предложением, так как не был настроен играть со взрывчаткой. Все-таки что-то не так с мадемуазель, иначе она никогда бы не сделала такое предложение. Может, боится, что я заговорю о блюде жертвоприношений… или мой разговор с де Кераделем расстроил ее. Ей он явно не понравился.

— Пусть будут банальности, — сказал я. — Если бы мозги были искрами, от моего сегодня не зажечь даже спичку. Обсуждение погоды почти за пределами моего интеллекта.

Она рассмеялась. «И что же вы думаете о погоде, Алан?»

— Она должна быть запрещена поправкой к конституции.

— А что создает погоду?

— Сейчас, — ответил я, — вы — для меня.

Она мрачно посмотрела на меня. «Я хотела бы, чтобы это было правдой… но берегитесь, Алан».

— Прошу прощения, Дахут. Вернемся к банальностям.

Она вздохнула, потом улыбнулась, и было трудно думать о ней, как о Дахут, которую я знал в башне Нью-Йорка или древнего Иса… или с красным золотым серпом в руке.

Мы говорили банальности, хотя время от времени возникали опасные повороты. Великолепные слуги подавали превосходный обед. Де Керадель, ученый или колдун, понимал толк в винах. Но мадемуазель ела мало и совсем не пила, она становилась все более вялой. Я отодвинул кофе и сказал:

— Кажется, наступил отлив, Дахут.

Она выпрямилась и резко спросила:

— Почему вы так говорите?

— Не знаю. Но вы всегда напоминаете мне море, Дахут. Я сказал вам это в тот вечер, когда мы встретились. Ваш дух поднимается и угасает вместе с приливом.

Она резко встала, лицо ее было лишено краски. «Спокойной ночи, Алан. Я очень устала. Спите… без сновидений».

И вышла, прежде чем я смог ответить. Почему упоминание о приливе вызвало такое изменение, заставило ее бежать — ибо ее уход не что иное, как бегство? Я не находил ответа. Часы пробили девять. Я еще с четверть часа посидел за столом, слуги с пустыми глазами смотрели на меня. Я встал, потянулся, сонно улыбнулся дворецкому и сказал ему по-бретонски: