– Погоди, – остановил его Лонгин. – Спроси, что это за земля такая. Почему злая?

Тагай спросил – да только пленный уже не ответил. Скорчившись, он бормотал что-то бессвязное, раскачиваясь вперед-назад, руками плечи обхватив. Казаки стали его толкать, в грязь повалили, да без толку.

– Что он бормочет? – вцепившись в рукав Тагая, прошептал Скрябин. Проводник замотал головой:

– Не разберу. Не разберу. Смерти просит. Прощения у богов своих. Еще что-то.

– Тащите к костру, – распорядился Замятня. – Сейчас пятки подпалим – мигом образумится.

– И Марфу привести, – крикнул своим Лонгин. – Быстрее!

Вогульского воеводу казаки пытали крепко. Огнем и железом, веревкой и водой – всем, до чего рука дотягивалась. Справно пытали, сноровисто. А воевода молчал, точно глотку воском ему залили.

Приволокли и Марфу. Во все глаза баба смотрела, как с воеводы живого кожу сдирают, огнем жгут, веревками вытягивают. Смотрела без страха, наоборот, аж слюни по подбородку пуская.

– Чего лыбишься, кикимора? – один из стрельцов прикладом приголубил бабу. Та засмеялась визгливо:

– Сладко мне, служивый, ох и сладко! Смотри, как кровушка его в землю уходит! Видишь?

Скрябин ее за подбородок ухватил и к себе развернул. Прошипел:

– Ты о себе подумай. Сама на его месте будешь! Мало тебе того раза было?

– Ой, напужал! – поросенком повизгивала Марфа. – Ой, боюся!

– Забоишься у меня, змеица! И юродствования твои не помогут!!! – Лонгин ударил ее по щеке. Голова дернулась, на бледной щеке остались темные разводы от грязной пятерни. – Я спрашивать буду, а ты – отвечать. Ладно отвечать, складно. А не то…

Умолкнув, Марфа пялила на него зенки. Скрябин вздохнул, дух переводя, потом продолжил, спокойней уже:

– По какому колдовскому наущению сюда беглые подались? Какое непотребство замыслили? Знали про то, что земля эта вогулами заклятой почитается?

– Знали, соколик, знали… То им колокол нашептал! Без языка, а говорит, без ушей, а слышит!..

– Колокол? Или вогул какой? Что за колдовство затеяли?!

– Колдовства никакого, только молитва смиренная и послушание великое… За Кривду большую, грех смертный, рабоцарем учиненный… Порвалась ниточка, урвался род царский, богопомазанный! Быть теперь беде великой, несрече злой!

– Кликушества, – Лонгин сжал пальцами горло бабе, – свои оставь. Мне с них проку нет, одно озлобление. Говори добром: что беглые твои сотворить собираются? А иначе – висеть снова тебе на дыбе! Только в сей раз милосердия христианского я не явлю, а велю шкуру с тебя драть, а мясо – огнем палить!