Я прекрасно понимал, что художественные и метафизические аргументы бессильны против самодовольства ортодоксального обывателя, что-то в сегодняшнем разговоре побудило меня пойти дальше нашей обычной пикировки. Разрушающиеся серые плиты, огромные деревья, старинные двускатные крыши патриархального городка, хранящего колдовские легенды, — все это вдохновляло меня, и я решил отстаивать свою литературную позицию, обрушив вскоре целую серию ударов на моего оппонента. Начать наступление было нетрудно, так как Джоэл Мэнтон и сам был отчасти привержен самым невежественным предрассудкам, которые чужды людям более развитым, — например, о том, что мертвецы могут вставать из могил и появляться в самых неожиданных местах или что старые окна хранят отражения лиц покойников, смотревших в них при жизни. Верить в нашептывания деревенских старух, утверждал я, — значит, допускать возможность существования духа вне его материальной оболочки или после ее разрушения. То есть это аргумент в пользу существования явлений, не объяснимых с точки зрения нормальных повседневных понятий. Потому что, если мы признаем, что покойник способен переносить через пол-мира или сквозь века свой зрительный и даже осязаемый образ, то как же можно отрицать, что покинутые дома населены духами или что на старых кладбищах живет бесплотный разум ушедших поколений? И если дух, во всех приписываемых ему проявлениях, не подчиняется законам материального мира, что же особенного в моем предположении о том, что души умерших продолжают жить, принимая определенные формы и образы или даже без них? И почему такие явления надо с тайным страхом и отвращением называть «несказанное»? Так называемый здравый смысл, мягко увещевал я, неприменим при рассмотрении этих феноменов, обращения к нему призваны лишь скрыть нехватку воображения и косность ума.

Вечерело, но нам не хотелось прерывать разговор. На Мэнтона мои аргументы, похоже, не произвели большого впечатления, и он намеревался опровергнуть их с присущей ему убежденностью в своей правоте, немало способствовавшей его преподавательским успехам. Я же чувствовал, что правда на моей стороне, и не собирался сдаваться. Сумерки сгустились, в отдаленных окнах стали зажигаться огни, но мы не двигались с места. Мы удобно устроились на старой плите, и я был уверен, что моего прозаически мыслящего друга не тревожат ни глубокая трещина в зарастающем сорняками каменном надгробии рядом с нами, ни густая тень от построенного еще в семнадцатом веке, а ныне разрушающегося, безлюдного дома, стоявшего между нами и ближайшей освещенной дорогой. Итак, в темноте на разбитой могиле у заброшенного дома мы рассуждали о «несказанном», и когда мой друг истощил свой запас колкостей в мой адрес, я рассказал ему о некоторых фактах, по которым был написан один из моих рассказов, казавшийся ему особенно нелепым и смехотворным.