Она придвинулась ближе, шлепнула закругленным концом кости по ладони.

Так, как она улыбалась, не улыбался ни один человек. Это была жуткая, плотоядная усмешка крокодила. Зубастая гримаса сокрушающего кости голода. Она скользила вперед на четвереньках, источая смрад, от которого Луиса выворачивало наизнанку. Ее едкое дыхание напоминало запахом крысиный яд.

Луис был целиком в ее власти, и выхода не было.

 Каким бы ползучим зверем она ни была, похоть у нее в глазах не подлежала сомнению. Но она не хотела заниматься любовью, нет, она хотела сношаться, трахаться. И даже эти определения были слишком благородными для такой низменной твари, как она. Она хотела совокупляться, как свиньи в грязи, размножаться, как волки в кустах и обезьяны на деревьях. Сезон спаривания. У нее была течка, и она хотела то, что он имел.

 А если он не даст ей этого?

 Он знал ответ. Отказавшиеся свисали со стропил, засоленные, закопченные, сваренные в горшках.

Рот у Мэдди был открыт, и Луис видел в нем язык, который извивался, словно личинка, изучающая почерневшее мясо. Она подползла еще ближе, ее груди болтались из стороны в сторону, словно коровье вымя. Луис чувствовал исходящий от нее жар. Лихорадочный, болезненный, тошнотворный. Такой, который обычно ассоциируется не с человеческим телом, а, возможно, с остывающим блоком двигателя.

Луис попытался отвернуться от нее, и ей это не понравилось.

Мэдди прыгнула на него, схватила за уши, как школьного хулигана и раз пять или шесть ударила головой о плотный грунт пола. Она была абсолютным ужасом, находящимся в прямой близости от него... скользкая на ощупь, рыхлая и податливая, будто лишенная костей, источающая жар. И самое худшее, запах от нее походил на смрад грязной соломы из обезьяньей клетки. Ни с чем несравнимые, омерзительные миазмы мочи, паршивых шкур и обезьяньих фекалий.

 Только не блюй, Луис. Господи Иисусе, не смей это делать.