— Ты сочинил прекрасное завершение своему дневнику, — сказала она, стараясь сохранить хотя бы крохи спокойствия. — Очень трогательное. Дочитав до той части, где Мария рассказывает про цветок в волосах, я не выдержала и расплакалась. Ты говоришь, что всё это выдумки, твои догадки и теории относительно того, как всё происходило, но о таких вещах не может писать плохой человек. И сейчас ты блефуешь. Любить до конца жизни и даже после неё — великий труд — твои слова, не её. Ты вёл диалог сам с собой, искал оправдания своей любви к Акации. К великой матери, которая замучила своих дочерей до смерти.

Валентин опустил руки, так, будто силы покинули его. Алёна не видела слёз, но знала, что глубоко внутри он истекает ими.

— Прости, но я действительно не знаю, как это сделать, — она покачала головой. — Рано или поздно снотворное перестанет действовать, и я проснусь.

— Ещё есть время, — мужчина всхлипнул. Злобная и тяжёлая тень залегла в складках его лица. — Ты могла бы подумать. Но ты же не хочешь, правда? Говоришь себе: «Зверю, который попался в капкан, лучше там и оставаться. До сих пор он давился травой, но кто поручится, что в один прекрасный момент он не обнажит зубы?». Но вот я спрашиваю тебя: Как же человеколюбие? Всепрощение? Это громкие слова, и видя твои прекрасные глаза, видя твоё светящееся изнутри лицо, я понимаю: для тебя они многое значат. Ты ведь умеешь летать, правда? Или умела когда-то. Так или этак, ты всё ещё не забыла чувство, когда ветер перебирает волосы, а земля несётся далеко внизу со скоростью гоночного болида. Такие как ты терпеть не могут, когда кто-то лишён возможности испытать это божественное ощущение.

— А как же Акация? Ты её оставишь?

— Конечно, нет, — слегка сбитый с толку вопросом, Валентин пожевал губами. — Я заберу её с собой. Мы — две души, прибитые к земле ураганом от ваших крыльев. Мы рождены ползать, рождены, чтобы смотреть в замочную скважину. Что ж, я готов. А она? Что ей остаётся с такой-то внешностью и с такой душой? Она была императрицей в своём крошечном мирке…

— В извращённом… — вырвалось у Алёны.

— Для меня не существует такого слова, — высокопарно заявил Валентин. — Вы, обитатели системы, выглядываете из своих кают, называя всё, что не вписывается в рамки, извращением.

Он спохватился, сказал прежним, где-то даже заискивающим голосом:

— Читать надписи, проходя мимо изгаженных стен — ведь не преступление, верно? Для Акации там, снаружи, настанут тёмные времена. Она проживёт ужасную жизнь, и ей повезёт, если она будет недолгой. Маятник качнулся в другую сторону, а весы уравновесились. Но я — тот, кто будет о ней заботиться. Ты спросишь, почему?.. Я чувствую родственную душу. Это обстоятельства сделали из неё чудовище, а она… она оказалась слишком слабой. Бедняжка, не смогла противиться всепоглощающей силе любви. Но теперь я буду учить её, и, прежде всего, смирению. Тому, в чём я действительно хорош.