— Птичка вернулась. Я ждал тебя.

Голос был заикающимся, немного шепелявым. От его владельца больше не исходило угрозы — или Алёна её попросту не чувствовала, терзаемая угрызениями совести. Что-то зашуршало; она почувствовала запах, какой бывает от залежавшихся продуктов или давно не стираного постельного белья, и поняла, что мужчина опустился на корточки рядом.

— Прости меня… твоя мама…

— Мама уехала на большой белой машине. Мне сказали: не ехать. Мама больше никогда не вернётся. Я немного плакал.

— Да. Это я виновата. Не могу поверить, что поступила так. Я ведь даже не вызвала ско… большую белую машину, когда увидела, что она умирает.

Алёна разглядела обутые в сланцы ноги, жёлтые, потрескавшиеся ногти и краешек пледа в белую и красную клетку. Приподняв голову, она поняла, что сын старухи — не могла вспомнить, как его зовут, — кутается в одеяло, словно только что вернулся со съёмок «Билли Кида и Джона Сердитого Ястреба». Словно после смерти матери он, как настоящий блудный сын, раскаялся и вспомнил о своих корнях. Ассиметричное лицо всё ещё было отталкивающим, однако больше не пугало. Алёна была совсем не уверена, что после всего случившегося что-то могло её напугать.

— Как я могу загладить свою вину? — холод превратил заплаканное лицо в маску и лишил чувствительности все мышцы, так что Алёна постаралась выразить своё раскаяние голосом. Она и правда считала, что совершила ужасный поступок. Возможно, самый ужасный во всей своей жизни, прошлой и будущей. — Могу я что-то для тебя сделать?

Индеец смотрел в пространство. Его лицо притягивало свет, делая выпуклыми физические недостатки. Сложно поверить, что когда-то этот человек с безвольно висящими губами и крупными, похожими на лежалые яблоки, надбровными дугами, был нормальным. Алёна заметила, что одно ухо у него крупнее другого, и подумала, что будет звать его Большим Ухом. Это была неожиданно свежая, вкусная мысль; она развернула её на сто восемьдесят градусов, задав курс на возвращение к жизни.

— Затмение. Очень страшно. Это когда солнце скрывается за луной, — он поднял руку, загородив ладонью лампочку, что светила будто сама для себя в открытом плафоне из тонкой проволоки. — Ты яркая сейчас, но тогда была такая тусклая! Как луна. У меня сердце болело. Под луной творятся ужасы и страсти.

— Я была сама не своя, — покаялась Алёна.

— Ты побывала и солнцем и луной, и это зачтётся. Когда-нибудь ты станешь путником, который потеряет дорогу, когда чьё-то другое солнце загородит чья-то другая луна. Слышишь меня, птичка?