Выслушав мой рассказ, врач уложил художника на каталку, стоявшую в конце плохо освещенного больничного коридора, после чего доктор и медсестра разошлись в противоположных направлениях. Все время, что Гроссфогель лежал на каталке в полумраке той ветхой больницы, я стоял рядом с ним. Час уже был поздний, и стоны Гроссфогеля поутихли, но их вскоре сменил какой-то прерывистый бред. Бессвязно бормоча, он не раз говорил о какой-то «всепроникающей тени», но я успокоил его, сказав, что больничное руководство, судя по всему, экономит на освещении, но мои собственные слова показались мне слегка нелепыми – я утомился из-за событий той ночи, как из-за тех, что произошли в арт-галерее, так и в этой аляповатой больнице. Тогда я замолк, прислонившись к стене, закрыв глаза и почти не слушая бормотание бредящего, не отвечая на его все более витиеватые выпады о «всепроникающей тени, меняющей изнутри саму суть вещей» или «вседвижущей тьме, заставляющей их делать то, чего бы они сами никогда не сделали».

Так прошло около часа, а потом я заметил, что врач с сестрой стоят почти вплотную друг к дружке в дальнем конце темного коридора. Они, похоже, о чем-то спорили и посматривали – то он, то она, – в мою сторону и в сторону простертого на каталке бредящего больного. Я задумался о том, как долго они будут разыгрывать этот медицинский фарс, клиническую пантомиму, пока художник лежит на каталке, стонет и все чаще бормочет о тени и тьме. Стоя, я, похоже, на минуту-другую задремал, так как доктор неожиданно куда-то исчез, а медсестра вдруг появилась прямо передо мной. В коридорной темноте ее униформа напоминала белый балахон привидения.

– Можете ехать домой, – сказала она мне. – Вашего друга определят в палату.

Развернув каталку с Гроссфогелем, она повезла ее к лифту. Его двери будто только ее и ждали, услужливо распахнулись, выпустив поток яркого электрического света в коридор. В кабине ждал врач – он принял каталку в сияющее нутро лифта, а сестра подтолкнула ее сзади. За ее спиной двери быстро и беззвучно сомкнулись, оставив наедине с еще более густой, чем ранее, тенью, несколько сбитого с толку меня.

На следующий день я отправился в больницу навестить Гроссфогеля. Ему досталась крохотная одиночная палата в дальнем углу последнего этажа – ее номер я узнал в регистратуре. Похоже, соседние «номера» стояли незанятыми. За нужной дверью меня ждала широкая кровать – изрядно просевшая, так как природа весьма щедро одарила Гроссфогеля лишним весом. На утлом казенном матрасе наш художник казался форменным гигантом, да что там на матрасе – вся эта комнатушка без окон была ему явно мала. Мне с трудом хватило места втиснуться между стеной и кроватью Райнера. Ему едва ли полегчало – он, судя по всему, не переставал бредить, все так же не замечал моего присутствия, хотя я чуть ли не нависал над ним. Я окликнул его несколько раз по имени, но слезящиеся глаза Гроссфогеля смотрели сквозь меня. Однако едва я начал пятиться назад к двери, он решительно схватил меня своей огромной левой ручищей, той самой, которой рисовал картины, выставленные в галерее прошлым вечером.