– Гроссфогель? – сказал я, надеясь, что он сейчас мне ответит, пусть даже снова заговорит про всепроникающую тень (которая заставляет вещи быть не тем, что они есть) или про вседвижущую тьму (которая заставляет вещи делать то, чего бы они сами никогда не сделали). Но через несколько секунд его рука обмякла и соскользнула с моего плеча на край казенного продавленного матраса. Его тело вновь сковал непонятный ступор.

Покинув палату Гроссфогеля, я подошел к посту медсестры на том же этаже – захотел спросить, что все-таки с ним произошло. Девушка на дежурстве – судя по всему, одна на все крыло, – выслушала меня и заглянула в папку, подписанную «Р. Гроссфогель». На меня она смотрела даже дольше, чем на бумаги пациента – и, наконец выдала:

– Ваш друг сейчас под строгим наблюдением.

– А поконкретнее?

– Мы еще не получили результаты анализов. Обратитесь попозже.

– Попозже – сегодня?

– Да, попозже – сегодня, – эхом отозвалась она и, взяв папку Гроссфогеля, ушла в соседнюю комнату. Я услышал, как оттуда донесся скрип, словно картотечный шкаф открыли, а потом резко захлопнули. Не знаю, почему, но я стоял там и ждал, что она вернется на пост. В конце концов я плюнул на все и пошел домой.

Когда позже, в тот же день, я позвонил в больницу, меня огорошили, сказав, что они уже выписали Гроссфогеля.

– Он что, домой поехал? – спросил я единственное, что пришло мне в голову.

– Нам неизвестно, куда он направился, сэр, – ответила женщина, снявшая трубку, и тут же дала отбой. Как оказалось, никто не знает, куда подевался Гроссфогель – домой он не вернулся, и в нашем кругу никто понятия не имел, куда его занесла нелегкая.

Так прошел месяц, а то и больше. Волей случая мы снова собрались перед витриной арт-галереи, где художник лишился чувств в день открытия своей выставки. К тому времени даже я не вспоминал более о Гроссфогеле и о том, что он куда-то пропал. В нашем кругу люди куда-то исчезали постоянно, ведь в него входили не слишком уравновешенные, а зачастую даже опасные и легковозбудимые личности, которые могли заняться чем-то незаконным ради художественного или интеллектуального вдохновения, а иногда из-за простого отчаяния души. Так что о Гроссфогеле мы вспомнили в тот день, похоже, лишь потому, что его работы все еще оставались там и мозолили нам глаза, «являя продукт уникального видения исключительно одаренного арт-визионера» (слова самого Гроссфогеля из мною же написанного выставочного каталога); на самом-то деле, конечно, искусство его было весьма посредственного толка, но именно такие картины, по причинам неизвестным всем собравшимся, порой приносят их создателям некоторый успех или даже славу.