Конечно, я не могу назвать ему настоящую причину. Я не могу сказать ему, что я все еще надеюсь получить еще один шанс сбить его с толку, увидеть суть, что затаилась под этой заученной телевизионной улыбкой. Я не могу сказать о диктофоне, который захватил с собой, не могу сказать о том, как вращаются в ожидании неосторожного слова крошечные колесики — слова, которое обречет его на вечное проклятье холостяцкой жизни. И у меня остается все меньше и меньше надежды, что оно когда-либо прозвучит. По крайней мере, из уст Робби.

— Слушайте, — говорит он, все еще таращась на меня — только на меня, несмотря на все дорогостоящие отвлекающие моменты, окружающие нас. — Не хочу показаться ханжой или еще чем-нибудь таким, но я не большой поклонник вуайеризма.

Он умолкает и прерывает контакт наших взглядов, но только для того, чтобы приступить к созерцанию собственных рук.

О да, конечно!

Конечно, Роберт Литтл из «Шоу Маленького Бобби Литтла» просто не может быть большим поклонником платного вуайеризма. О чем только я думал?

— Думаю, я из племени тех людей… — продолжает Робби. — Знаете, из тех, что думают, что телекамеры крадут душу. Только если говорить обо мне, они украли всю мою жизнь, вплоть до…

Он наводит указательный палец на свой глаз, словно пистолет.

— Пока я не стал таким, как все. Таким же скучным.

Я отключаю диктофон, лежащий у меня в кармане. Я позволяю Робби спасти свою душу — душу, существование которой я снова вынужден признать. Снова и снова.

Проклятье.

— Так… — говорю я, поскольку мне не терпится сменить тему разговора.

— Так… — одновременно со мной говорит Робби, поскольку ему хочется того же самого.

Мы неловко смеемся. Неловко умолкаем. Молчим. Сидим. Я протягиваю свою пустую руку ладонью вверх, уступая трибуну своему вынужденному гостю.

— Каково это было — растить ее? — спрашивает Робби, чтобы снова дать мне слово. — Каково это — быть ее папой?

Говорят, что вирус Эбола — раньше, когда им еще можно было заразиться — убивал, превращая внутренние органы своей жертвы в жидкость. Сердце больного кровоточило, потом таяло, и только после этого сдавало.

Я сдаю. Сдаюсь.

Маленький Бобби Литтл человечнее меня. Даже человечнее, чем я пытался быть.

— Кошмарно, — говорю я, улыбаясь Робби. — Это был самый замечательный кошмар, который вы только можете себе представить.

— Думаю, я понимаю, — говорит Робби, многократно выслушав мой лепет по поводу того, Что Для Меня Значит Быть Отцом. И добавляет: — Насчет этих мест.

Я не улавливаю связи, и Робби поясняет.