Федя почувствовал, как озноб поднимает один за другим волоски между лопатками.

– Какая? – вопрос, вертевшийся в пересохшем рту, хрустнул сухой веткой.

– Жуткая, в жизни такой не видал. Христос был на ней, но не такой, как его обычно рисуют. Лицо страшное, прямо в душу смотрит. Ты еще плохого ничего не подумал, но уже повиниться хочется. Только это полбеды, это стерпеть можно. Главное – в одной руке он меч держит, а в другой – отсеченную голову грешника. Я присмотрелся, а лицо на голове мое. Написано, как полагается, но ни в жисть не перепутаешь, если увидишь. Я пионером был, комсомольцем был, никогда не верил ни в бога ни в черта. И поначалу себя убедил, будто почудилось мне. Ни с кем привидевшееся не обсуждал. Начал землю рыть по всем правилам. Да только экспертиза показала, что видимых причин для мгновенной смерти ни у кого из потерпевших не было. И с мотивом та же история – он, может, у кого и есть, только преступного деяния все одно нет. А потом дело и вовсе ФСБ забрало. Проверяли на теракт, на утечку секретного оружия, на предмет спецоперации даже – вдруг кто из отдела по борьбе с оргпреступностью решил снять всю верхушку бандитскую… Глухо, короче. Я пару раз с их следаками пытался говорить, но все впустую – крутили пальцем у виска. А в конце концов дело замяли – списали на разборку.

Красногубов вздохнул и как будто без удовольствия уже отхлебнул жигуля. Дьякон сидел не шевелясь, обращенный в слух.

– В общем, стал сам копать как бобик, где мог. Отыскал попа, который вместе с первым нарядом приезжал. Я тогда краем уха слышал, как он над другом убивался, только словам его значения не придал. А потом как придал, что аж проснулся посреди ночи. Он, помнится, все повторял на разные лады, что просил друга по иконе этой не служить, да себя корил за робость.

– Быть такого не может! – не вытерпел Федя. – Отец Сергий мне перед смертью говорил, что не знал ничего и друга много лет как не видел! Думаете, православный христианин при сане перед смертью врать станет?

– Может, соврал, – хмыкнул Красногубов, – а может, и память изменил, чтобы не винить себя.

– Как это изменил?

– Это как у Толстого в «Воскресении». Преступает закон один человек, а искупает содеянное уже другой. И чтобы искупление таким тяжким не было, по крохам вымарывает из памяти вину свою. Мое проклятие, наоборот, в том, что я ни в жисть ничего не забуду, помню, будто вчера это было. Одним словом, передаю, что сам слышал. Сергею друг егойный икону привез показать незадолго до гибели и сказал, что икона эта каждого грешника покарает, кто перед ней помолится, и что задумал он собрать по такому случаю всю погань в городе. Наставник твой другу тогда не поверил, конечно, хотя, как и я, себя признал в голове отсеченной. Сказал, что если она на кого навлечет кару, так только на того, кто по ней служить будет. Вот. Дальше ты знаешь. Потом, когда дело закрыли, икону Сергей забрал себе, но со мной встречаться второй раз наотрез отказался. Обмолвился что-то про полученное письмо, которое все объясняет, и пообещал, что икону спрячет.