Вскоре Мясников вздохнул с облегчением – его тревоги были напрасными.

– «…и дабы не дерзнул никто из смертных взойти на нечестивую (подчеркивания и знаки вопроса, оставленные бездарем Липским) небесную пристань и сойти в потаенную в чреве гор Колыбель, охраняет ее стоглавая тысячерукая мерзость, воплощающая Спящего Врага людского…» – задумчиво пробормотал Мясников. Поезд тряхнуло, и Птицын изумленно и смешно крякнул, но Мясников не обратил на это внимания. Он словно уже начал раскопки – в глубинах своей памяти. Нетерпеливо прогрызая путь сквозь наслоения лет и обугленные руины жизни, он наконец нашел то, что искал.

– Плато Демеши, – прошептал Мясников, сам не веря в свою удачу. А потом повторил – на этот раз торжествующим воплем: – Это Гегамский хребет, Лавруша, Гегамский! Я работал там летом тринадцатого!

Взгляд Мясникова скользнул по пейзажу за окном – в свете фонарей на перроне какого-то полустанка проступали из тьмы деревенские дома. Они выглядели ненастоящими, искусными подделками, как рукописи Сулукадзева. Весь мир сейчас был рукописью Сулукадзева, все минувшие годы, – настоящее было только там, в поднебесье, среди источенных свирепыми бурями каменных истуканов-менгиров. Истуканов, среди которых выделялся один – изображавший чудовище со множеством рук и голов.

– Хм… Это к западу от Севана? – спросил Птицын, вновь принявшись копаться в саквояже. Наконец он извлек помятую карту, словно изгрызенную по краям мышами. – Где-то здесь?

Мясников кивнул… и вдруг побледнел от осознания огромной ошибки, которую только что совершил.

– Дай угадаю, о чем ты подумал, – хмыкнул Птицын, отмечая на карте возможное местонахождение каменной «мерзости». – «И на хрена он нам теперь нужен?» Да?

Против своей воли Мясников усмехнулся.

– Да ты просто медиум, Лавруша.

– Не беспокойся, мы тебя в утиль не спишем. Если что-то в тех горах и отыщется, ты должен быть там. Эта находка и твоя тоже, по праву.

Мясникова окутывала смертоносная мгла. Едкий, убийственный туман, густой и темно-зеленый, как болотная жижа. Эта дрянь пахла чесноком, к едкой вони примешивалась гарь от соломы, которую жгли перед окопами, – это якобы могло приглушить действие отравы. Тщетно. Как и пропитанные мочой тряпки на лицах Мясникова и его товарищей. Все тщетно. Справа Каевича рвет кровью. Его кожа позеленела, зрачки черные, как у змеи. Мясников даже не смотрит туда – он просто знает. Почему? Разве он уже был здесь?

Туман полнился искаженными, чудовищными силуэтами, сгущаясь почти до непроницаемой гноящейся массы, в которой разносились обрывки криков, грохот выстрелов, клочки молитв, которые бормотали умирающие… Грязь под ногами, с островками пожухлой от яда травы, усеивали мертвые тела. Мертвая земля, мертвые люди, мертвенная едкая дрянь, заменившая воздух, – все вздрогнуло от разрыва снаряда где-то в тумане.