Только сейчас, когда глаза и уши у меня открыты и я наконец-то способен видеть и слышать все то, что он стремился до меня донести, о чем просил в сказанных мне словах, – только сейчас я понимаю, почему он это сделал, к чему были притворство и обман: я был единственным человеком в мире, который благодаря своему упрямству, а в случае необходимости и шантажу, мог бы отговорить маму от переезда. Он знал, что я откажусь покидать Линарес, когда узнаю, что он не едет с нами.

Как бы он ни напрягал воображение, он не представлял моего будущего в Линаресе. Не знаю точно, что именно он видел, – возможно, линию моей жизни прерывало колесо водяной мельницы и я захлебывался в реке, а может, меня догнала меткая пуля или раздавили колеса поезда, что однажды уже чуть не случилось в период моего дикого деревенского детства. Не знаю. Знаю лишь, что нечто грозило прервать мои дни и годы. Возможно, в Линаресе мне не суждено было увидеть ни влюбленности, ни учебы, ни детей, ни забот. Не было бы ни вдовства, ни геморроя, ни проблем с пищеварением, мучающих меня последние годы, – разумеется, я уже не тот, что прежде, и Ортензия варит мне овощные супчики.

Я очень люблю все, что, оглядываясь сегодня назад, называю своей жизнью: очень много хорошего и не так уж много плохого, включая старость, потому что без старости не было бы и юности. Я такой, каков я есть, моя жизнь – это мое прошлое. Но ничего бы этого не случилось, если бы Симонопио не принес себя в жертву, и я благодарен ему за это. К сожалению, лишь сейчас я ему за это благодарен.

108

108

Но дело не только во мне. После моего отъезда он остался один, разделив судьбу няни Рехи, цветов и пчел и дожидаясь моего возвращения. Чувствуя ответственность за мою жизнь. Преданный мне, как прежде.

Один вопрос терзал мою маму ежедневно и еженощно до конца жизни. Что стало с Эспирикуэтой? Когда ей хватало смелости задать этот вопрос вслух – не обращаясь ни кому, даже к Богу, – я тотчас мысленно дополнял его моим собственным: что стало с моим ружьем? Бог знает, отвечала мама сама себе (а я сам себе). На этот вопрос было невозможно тогда ответить. Вплоть до сегодняшнего дня.

Когда отец скончался от двух полученных пуль, мое ружье оказалось со своим новым владельцем на дне оврага. Там оно и лежит по сей день, постепенно истлевая под действием непогоды, возвращаясь в землю, способную переработать все, будь то живая плоть или железо. Впрочем, железо прочнее плоти. Это все, что осталось лежать на земле в память о той субботе, субботе моего седьмого дня рождения: сын Эспирикуэты был уже мертвым, когда летел на дно оврага. Пчелы не проявили к нему милосердия, как бы поспешно он от них ни удирал, как бы он ни отбивался и ни отстреливался до последней пули из моего ружья двадцать второго калибра, заряженного папиными руками. Все впустую. Пчелы погибли, но не от пуль: они погибли, лишая жизни маленького Эспирикуэту.