Фоско хмурит брови. У нее на лице проступает обеспокоенность. В Чреве нет места жестокости, только если она не исходит от нее самой, Матери.

– Можно немного поконкретнее?

– Нет, – выплевывает она, оглядывая Киру сверху донизу. – Это просто общее впечатление.

– Что ж… Саманта? Элеанор?

Я пялюсь в стеклянные осуждающие глаза куклы. Вот только осуждает ли она меня? Или одобряет? Отвожу взгляд.

– Я все еще обдумываю услышанное.

– Должна признать, Саманта, еще раз, я рада, что ты сегодня с нами. Я тоже все еще… обдумываю, – она складывает ладони вместе так, словно сейчас начнет молиться за наши души.

– Ну, кто…

– Я, – перебивает ее Виктория.

Она встает, снимает крышку с белой коробочки и переворачивает. По столу рассыпаются слова. «А», «И», «Очень», «Это».

«Потому что», «Гигантомания», «Член», «Голубка».

«Поэзия магнетизма».

Я закрываю глаза. Представляю, как он с совершенно серьезным лицом протягивает ей пакет с отлитыми словами. В руках у Виктории всего одна, мятая страничка.

– Итак, это виньетка.

– Боже, как неожиданно, – шепчет мне Кира.

– Что? – поворачивается к ней Виктория. – Ты что-то, мать твою, вякнула? Как всегда, прошептала на ушко, мелкая тварь?

– Я ничего не говорила, скажи ведь, Саманта?

Кира смотрит на меня в поисках подтверждения, состроив маску невиннейшего удивления.

* * *

Порнограф-экспериментатор / мусорщик по имени Худ. И экзистенциальная балерина. То, что происходит между ними в мусорном баке, – это акт уничтожения плоти, воплощенный в поэзии мычания и хрюканья. Который изредка перемежается магнетическими словами. Бедро. Слизь. Бытие.