Я смотрю на Кэролайн и вижу, что та смотрит на меня с выражением, которое я могу описать лишь как тихое отчаяние. Да что за чертовщина приключилась с вами, сучки? Почему вы не тискаете друг дружку, почему не обнимаетесь? Почему не умиляетесь рассказу про котика?

– Саманта, – говорит Кира.

Ее тигриные глаза буравчиками врезаются в мои, просверливают до самого черепа. Она спрашивает, где я пропадала в последнее время. Говорит, что писала мне.

Зайка, ты че, умерла?

Я уже открываю было рот, чтобы что-то сказать, но вместо этого испуганно втягиваю в себя воздух. И не только я, мы все, потому что в этот момент порог перешагивает Виктория. Ее волосы – эффектная нечесаная грива, рот перечеркнут косым штрихом алой помады. Одета она в белую майку и грязный кринолин, и напоминает спятившую балерину из музыкальной шкатулки. Она громко плюхается на стул, и у нас дыхание перехватывает от кислой вони ее немытого тела. Ставит на грязные колени белую коробочку, замаранную следами пальцев. Не считая тихого «Здравствуйте» в адрес Фоско и довольно приветливой улыбки в мой, она никому и ничего не говорит. Тихонько напевает себе под нос, пока собачка Фоско скулит у ее ног. Задорно постукивает по коробке ногтями, такими грязными, словно она все утро ковырялась в саду. Ухмыляется, безмолвно посылая к черту одновременно всех и никого в частности.

– Виктория, у тебя, похоже, очень хорошее настроение, – замечает Урсула.

– О да. Очень хорошее.

Теперь она смотрит прямо на меня. Они все смотрят. По-прежнему улыбаются и игнорируют друг друга. Сидят подчеркнуто не вместе, через стул. Три белые коробочки покоятся у них на коленях, похожие на тикающие бомбы.

Урсула оглядывает комнату с таким выражением, словно ничего другого и не ожидала от последнего семестра и так и должен выглядеть Процесс в это время. Кстати, может, нам стоит уже начать, раз уж…

И тут раздается звук, которого я боялась больше всего. Шорох сапог из самой мягкой замши, покрытой идеально-ровными дорогими складочками, прямо как шарпей. И вот из темноты выплывает ее лунный лик. Она выглядит…

Взволнованной. Виноватой. Хрупкой. И очень-очень бледной. Это кожа у нее такая белая или виной всему то, что она одета в черное? На ней длинный кафтан, застегнутый под подбородком, напоминающий монашескую рясу. Волосы зачесаны назад так туго, словно кто-то пытался ее за них подвесить.

– Элеанор, ты опоздала.

Ее лицо искажает смятение и даже паника. И то и другое я вижу на нем впервые. Когда она извиняется (опять-таки впервые), я чувствую, как по мне разливается гаденькая радость. А потом она тихонько пытается возразить: