Дом на неё смотрел с удивлением. Таких ещё не видал. Домовые, нечисть с канала, всякое лихо забредало, но вот эдакой дичи ещё не водилось. Когда та полезла в щель, – обрадовался, надеясь, что она заодно и соседу нагадит.

Бабуха долго спала, отходила от своей погибельной тишины с колокольным галдежом, а наспавшись, жирела в тепле, слушая чиновничью ругань через стену и подлизывая тараканий жмых. Любопытничала, выглядывая наружу одним глазком, сначала по ночам, а потом и днём, когда обнаглела. Щель, почуяв хозяйку, углубилась и расширилась, обабилась, значит. И до того щели вольготно и просторно стало, что пробурившись вдоль подвала да мимо фундамента, прямо в мать-сыру-землю вошла, и потекла извечная сила по жиле.

Дом серо хмурился, но поделать ничего не мог, пытался трясти на ту тварь штукатурку, да война началась, не до того стало.

Мёр народец, что мухи от мухобойки старой бабки. Дом научился понимать, когда летят самолёты, и сжимался от страха, вздрагивал, когда слышал знакомый подземный гул далёких взрывов.

Повезло ему, даже стекла не треснули, а желтопузого соседа держали под замком, сведя хозяйственную деятельность на ноль да маленько.

Тогда-то бабуха и проросла в Дом. Подговорила крыс раствор подъесть в кладке, манила их песенками, что пела в своём сердечке, вспоминая страх да мрак кладбищенской тишины. А те и рады были, шли на зов, что лососи на нерест. Дом не мешал, Дом не переставал бояться, позабыв и про соседа, и про жуть в щели.

Сожрала бабуха тех крыс и их малых крысёнышей, а добравшись до домовьего нутра, нашла там бледных с голоду детей да баб, мужики-то все разбрелись, кто на войну, а кто на кладбище. Вот тогда-то и научилась бабуха по-человечьи. Раньше-то только обрывки разговоров слушала, не понимала, чего да как, а тут живые, не мёртвые, говорят и плачут…

Смотрела во все глаза, узнала про радио. Крысы быстро кончились. На счастье, в комнатке под чердаком померла старушонка, про которую забыли десять раз. Сосала её всю войну, раздобрела, из жилы матери-земли тянула силу себе.

Спорыши свои по паркету потихоньку класть начала, прикипела к бабам и деточкам. А как кончилась война, так бабку её, кусочек лакомый, уволокли куда-то в дощатом ящичке.

Но бабуха не горевала, еды стало больше – мало ли какой кусок куда завалится? То мешок с мукой опрокинет, то сахарку слижет с полу, тарелок грязных видимо-невидимо… Теперь-то весь Дом был её.

Он быстро смекнул, что к чему. Шутка ли, жила-то земельная под боком, сила прёт несусветная, на таком месте и триста лет стоять можно, никакая гниль не тронет. Примирился с болотной жутью и тихонько смотрел на её проделки, пока вокруг бежало времечко.