Все это взволновало Дженнингса, и он стал рыться в справочниках, отыскивая самый чувствительный в мире об­разец фотопленки — номер Три-Х-600. Пленку начали выпу­скать только недавно. Чувствительность ее была настолько высока, что позволяла запечатлеть предметы, освещенные пламенем свечи. Видимо, она была также чувствительна к теплу.

На следующее утро Дженнингс купил двадцать четыре кассеты пленки Три-Х-600 и набор сопутствующих фильтров, чтобы испытать пленку на улице. Фильтры будут закрывать часть света, но пропускать при этом тепло, и он таким обра­зом скорее обнаружит то, что ищет. Ему надо было найти людей в состоянии сильного стресса, поэтому он направился в больницу и скрытой камерой снимал обреченных на смерть больных. Результаты разочаровали его —из десяти использо­ванных пленок ни на одном кадре не появилось пятна. Теперь стало ясно: что бы ни означали эти пятна, они не связа­ны с предчувствием смерти.

Результаты этой съемки несколько разрушили теорию Дженнингса, но он не упал духом, интуитивно чувствуя, что находится на верном пути. Вернувшись в свою темную ком­нату, он отпечатал еще несколько снимков с няней и священ­ником на разной фотобумаге и исследовал каждое зерно этих отпечатков. При большом увеличении было очевидно, что там на самом деле присутствовало нечто. Это было неза­метно невооруженным взглядом, но нитрат среагировал.

Всю последующую неделю мысли и время Дженнингса были заняты этим таинственным явлением. А потом он ре­шил еще раз выйти на Торна.

Торн выступал на территории местного университета, на деловых завтраках, даже на фабриках, и все могли прийти послушать его. Посол был очень красноречив, говорил страстно и неизменно овладевал аудиторией, где бы ни вы­ступал.

— У нас так много разделений! — выкрикивал по­сол.—Старые и молодые, богатые и бедные... но самое глав­ное деление — на тех, кто имеет возможность, и на тех, у ко­го ее нет! Демократия — это равные возможности! А без рав­ных возможностей слово «демократия» превращается в ложь!

Торн отвечал на вопросы и контактировал с публикой во время таких выступлений, но самым ценным являлось то, что он мог заставить людей поверить.

Эта страстность, на которую так охотно откликались лю­ди, рождалась от отчаяния. Торн убегал от самого себя, пыта­ясь заполнить свою жизнь общественными делами, ибо расту­щее предчувствие чего-то ужасного стало преследовать его. Два раза в толпе, которая собиралась на его выступления, он замечал знакомую черную одежду священника. Торн боялся рассказать об этом кому-нибудь, ведь все могло оказаться плодом его пошатнувшегося воображения. На каждом вы­ступлении Торн шарил глазами в толпе, боясь отыскать зна­комую фигуру. Он не придал серьезного значения словам Тассоне: просто человек, религиозный фанатик, преследу­ющий политического деятеля, сошел с ума, а то, что он упо­мянул ребенка Торна, могло быть простым совпадением. И тем не менее слова священника врезались в его память. Ему пришла мысль, что священник, возможно, потенциаль­ный убийца, но Торн отринул и это предположение. Разве смог бы он куда-нибудь выходить, если бы все время думал, что в толпе его может ожидать смерть? И все же Тассоне был хищником, а Торн — жертвой. Он чувствовал себя, как полевая мышь, постоянно опасающаяся ястреба, кружащегося над ней высоко в небе.