Он крикнул: «Эй!», но никто не ответил.
Сердце билось так, что удары отдавались в ушах. И хотя ничего приятного в этих звуках нет, это все же звуки. И звуки эти означают, что он жив и что он здесь. Эмиль потрогал свое лицо, сунул палец в нос и поковырял немного – все как обычно, хотя ковырять в носу запрещено.
Постепенно в темноте проступил лиловый прямоугольник. Эмиль сразу понял – это дверь. Глаза его немного привыкли к мраку, он мог четко указать.
– Мама?
– Мамы нет, сынок.
Несколько хрипящих, булькающих вздохов.
– А… где… мама? – мальчик произнес эти слова раздельно, с трудом отлепляя язык от нёба.
– Она вышла. Она…
Он прервался, потому что голова Эмиля шевельнулась – без сомнения, жест отрицания.
– Приведи маму. Это срочно… поезжай…
В гортани опять забулькало, Эмиль опять закашлялся, и несколько сгустков свернувшейся крови попали Стефану на руку.
У Стефана произошло раздвоение личности. Один Стефан оказался не в состоянии справиться с постигшим его горем. Этот Стефан сошел с ума, ему хотелось выть, кричать, биться в тесной тюрьме мозга, а другая версия, другой Стефан, держал сына за руку и притворялся, что вынести горе он все-таки может.
Кашель прекратился.
– Куда я должен ехать?
Эмиль сделал настолько глубокий вдох, насколько позволяла искалеченная грудная клетка, и сказал тем же заплетающимся языком:
– Тьма. Ты. Я. Мама. Срочно… скоро… тьма.
– Мальчик мой, что ты имеешь в виду? Скоро… тьма? Скоро будет темно? Я не понимаю.
Но Эмиль не ответил – вновь погрузился в забытье. Задышал редко и поверхностно. Рука сделалась совсем ватной. Стефан осторожно положил ее на одеяло.