– М-да… Встряли.

До самого санатория ехали уже молча. С каждым километром дышалось трудней, хотя сентябрьский воздух был свеж. Под чистым солнечным небом братьям казалось, что они спускаются в затхлый подвал.

* * *

Указатель на въезде проржавел, краска облупилась, и читалось на нем что-то непроизносимое, вроде «Мкртчян». Покосившиеся железные ворота были широко открыты – их уже ждали.

Первый же корпус уставился на братьев чернотой незастекленных глазниц. Казалось, кто-то невидимый таится в этой черноте, в глубине здания, и сверлит пространство недобрым взглядом. Гриша невольно поежился, объезжая бетонную коробку.

Кроме самого брухо, Тимура Тарасовича, братья не встретили в санатории никого, но все время ощущали взгляды, направленные с разных сторон, из укромных мест.

Колдун ждал их у здания бассейна, чьи разбитые окна были наспех залатаны рабицей. Далеко не молод, лет под шестьдесят, при этом ни малейшей седины в жестких черных волосах. Что-то первобытно-подземное мерещилось во всем его облике. Кожа серовато-смуглая, в оспинах и глубоких морщинах. На лице, на руках – вздувшиеся змеистые вены и какие-то бугры, словно под кожей он весь опутан веревками и покрыт костяными наростами. Смотрел исподлобья внимательным взглядом, тяжелым и колючим. Глаза, подчеркнутые темными, с прожелтью, мешками, мерцали нездоровой белизной, расчерченной красной сеткой капилляров.

Гриша представился сам, представил Витю. Тот скептически рассматривал колдуна. Тарасыч от рукопожатия уклонился – будто побаивался прикосновений или гнушался, но подтвердил, что уже обговорил все с Мысиным и готов к сделке. Потребовал показать деньги. Убедившись, что сумма при братьях, кивнул на здание бассейна:

– Сюда!

Войдя, братья обомлели.

В сухом бассейне, на колотом кафеле, сидели человек сорок голых баб и мужиков, все в позе лотоса. Молчаливые, неподвижные.

Спустились по лестнице. Гриша порывался помочь Вите с его непослушными конечностями, тот огрызался обиженно: «Я сам!»

Тарасыч подвел братьев к мужику, сидевшему чуть поодаль от прочих, в углу, и сказал:

– Этот – ваш.

– Это… Что это, труп? – на последнем слове Гриша сорвался в постыдный дискант.

Действительно, перед ними сидел мертвец, относительно свежий. Был он весь припухший, точно с тяжкого похмелья; вздутое пузо сильно выдавалось вперед и казалось не дряблым, а, наоборот, тугим как барабан, будто его распирало изнутри от неведомого содержимого. Признаки смерти можно было не заметить, проигнорировать – подсохшие глаза, отвисшая челюсть, бескровная бледность, – но одна деталь не оставляла сомнений: грудь и брюшину перечеркивал прозекторский шов, расходившийся кверху буквой Y.