Увы, подробный разбор подходов и оценок Покровского занял бы слишком много времени, и я, просто указав на их важность, этим здесь, пожалуй, и ограничусь.

Надо сказать, что верное осознание исследователем исторической эпохи – это, как правило, не одномоментный акт, а процесс… Причём со временем оценка может серьёзно углубиться, а то и измениться… Скажем, Александр Сергеевич Пушкин был не только великим поэтом, но и исследователем, которого русская история интересовала уже в юности. В зрелые годы результатом этого интереса стала «История пугачёвского бунта» – не художественное, а чисто документальное, историческое исследование пугачёвщины.

Интересовал Пушкина, естественно, и Пётр – причём, задолго до написания «Полтавы» и «Медного всадника»… В 22 года, в Кишинёве, Пушкин набрасывал «Заметки по русской истории XVIII века», где верно отметил:

«По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, всё ещё продолжалось в огромных составах государства преобразованного… Новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу привыкало к выгодам просвещения… Пётр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу…

Но далее, противореча сам себе, Пушкин замечал: «История представляет около его всеобщее рабство…, все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Всё дрожало, всё безмолвно повиновалось…».

Зрелый Пушкин по поводу такой собственной оценки, скорее всего, пожал бы плечами. Куда более верны сведения об отношениях Петра и его окружения, сообщаемые дореволюционным биографом Петра С. Князьковым, который пишет, что «участники товарищеских бесед царя с его сотрудниками уверяют почти единогласно, что с ним в роли гостеприимного хозяина чувствовалось легко и непринуждённо»…

С разными людьми Пётр был разным. Он ни в грош не ставил бездельных и бездарных сановитых бояр, и делал из них шутов, сам шутействуя – ради насмешки и развлечения. Но с простым голландским или русским корабельным мастером царь вёл себя «без дураков», как с равными. Ибо царь и корабельный плотник были хотя и не равновелики, но равны в деле строительства державы – так поставил дело сам царь.

Люди государственного дела, честно его делающие (было ведь в России Петра немало и таких), право слова у царя имели, а дрожать им было некогда. Дрожали казнокрады и лентяи – а таких, увы, в России Петра тоже было немало. И числом вторые, пожалуй, превышали первых, почему так часто и взлетала в воздух пресловутая царская дубинка.