— Прячу.

Широких принес стремянку, залез по ней на антресоли, там долго громыхал ящиками, а потом попросил:

— Прошу вас, помогите мне снять этот ящик, он весьма тяжел.

Когда ящик опустили на пол, Широких сказал:

— К сожалению, у меня нет бумажных гирлянд.

— А зачем они?

— О, это так красиво…

— Да?

— Конечно. Дети любят их клеить сами, это воспоминание у них потом остается надолго.

— Послушайте, Широких, сделайте божеское дело, а? Научите детишек клеить эту самую гирлянду. Неважно, что они наши дети, они ведь еще просто дети. Мы вам за это часть пайка дадим.

— Только, пожалуйста, без приманок. Я педагог, а не торгаш. Подождите, сейчас я оденусь.

— Да нет, что вы, — обрадовался Постышев, — вы сейчас спите, я завтра пришлю за вами машину.

— В котором часу?

— Когда вам будет угодно.

— Часам к девяти. И пусть приготовят разноцветной бумаги, клей и ножницы.

— Откуда ж у нас разноцветная бумага?

— В штабе должна быть, — ответил Широких. — Вы ведь клеите флажки, которыми обозначаете линию фронта?

Постышев быстро глянул на Широких. Тот стоял расставив ноги — бороденка торчит воинственно, пенсне поблескивает, а на губах играет сардоническая ухмылочка. Все российские интеллигенты в преддверии политических перемен начинают так посмеиваться: здесь и скепсис, и затаенная радость, а пуще всего — насквозь видение собеседника.

Постышев тоже улыбнулся. Вздохнул. Сказал Ухалову:

— Едем. Надо на эвакопункте пол вымыть и блеск навести. До свидания, гражданин Широких. Большое вам спасибо.