— Да, я не застал, — с трудом проговорил Хлебников.

— И поспорили с Сутеевым о футболе, именно футбол вас интересовал в тот вечер?

После долгой паузы Хлебников выдавил из себя:

— Да, о футболе…

— Вы болели за «Спартак», а Сутеев за «Крылья Советов». Так вы показывали?

— Да, так… то есть нет: я болел за «Крылья Советов», а Сутеев за «Спартак», — спохватился Хлебников.

— А, да, да. И что же, ваша дискуссия достигла такого накала, что вы…

Можно было подумать, что этот разговор доставляет следователю жестокое удовольствие. И Хлебников вскрикнул, точно его ужалили:

— Я же говорил! Десять раз уже! И вам, и в суде… сколько можно?!

— …что вы, — продолжал следователь, точно его не перебивали, — вы в разгаре спора убили своего оппонента.

Хлебников разом обмяк, посмотрел неуверенно и жалко.

— Да, я убил. Так получилось… Я сам не ожидал. — Он выглядел испуганным.

— А ведь вы, Хлебников, не убивали Сутеева, — сказал Порфирий Васильевич просто и спокойно.

— Но почему?.. — Хлебников вскочил со стула и смутился…

— Почему? — Порфирий Васильевич слегка пожал плечами. — Нам чаще приходится ломать голову, п о ч е м у  у б и в а ю т? А почему не убивают?.. Почему дышат, почему радуются весне, солнцу, почему живут?

— Но я… — начал было Хлебников и замолчал; на его лице деревенского хлопчика последовательно сменились растерянность, облегчение, тревога; он ухватился за край столешницы. — Вы уверены, что не я? — безотчетно выскочило у него.

— Совершенно уверен, как и в том, Саша, что в данную минуту я вижу вас. — Следователь впервые назвал Хлебникова по имени. — И напрасны ваши «мечты-с» и я вас «не посажу-с», как ни старайтесь. — Он сдержанно улыбался и словно бы посветлел, хотя и не лишился своей чопорности.

Порфирию Васильевичу нравился этот рыженький, такой, в сущности, беззащитный и такой не простой, такой сильный в своей симпатичной неправде юноша. Сейчас, в итоге всей проделанной Порфирием Васильевичем работы: изучения документов, протоколов допросов, справок, характеристик, экспертиз, он твердо уже знал, что убийство театрального администратора Сутеева совершено не этим юнцом, что тот взял на себя чужую вину — по-видимому, вину своей приемной матери. (Ох, как небрежно, безответственно было проведено первое следствие!) Может быть, Хлебников и не представлял себе еще всей меры своего самопожертвования, но он не сдавался, упорствовал. И Порфирий Васильевич испытывал двойственное чувство: конечно же, этому парнишке нельзя было отказать ни в отваге, ни в стойкости. Но, черт его подери! Чересчур много хлопот потребовалось, чтобы доказать его самооговор, его благородную неправду… А всякая неправда, даже такая вот, жертвенная, вызывала у Порфирия Васильевича профессиональную досаду: слишком уж часто встречалась в его повседневной деятельности ложь, но то были увертки, наглый обман, клевета, подлог… А тут, глядя на всполошенного и словно бы сразу на его глазах похудевшего Сашу Хлебникова, Порфирий Васильевич поборол в себе желание потрепать парня по плечу. И следователь подумал, как он, придя домой, расскажет сегодня за вечерним чаем, не называя, разумеется, фамилий, об этом редкостном в его практике случае сыновней любви. Жена порадуется вместе с ним, и они оба с надеждой посмотрят на их четырехлетнего Светика, уписывающего сдобную булочку с чаем. Но затем, когда Светик скроется в своей комнатке, жена скажет: «Конечно, это красиво, но знаешь, Порфирий, таким идеалистам трудно бывает в жизни». И, послушав жену, он подивится, как она изменилась, и не к лучшему, за пять лет их семейной жизни! Но какая-то логика в ее словах была.