— Да и отчества разные. У Достоевского Порфирий был Петровичем, впрочем, не только отчества у нас не совпадают. Вы читали Достоевского? — спросил он.

Хлебников кивнул: «Читал».

— Тот хитроумный Порфирий заговорил Родиона Романыча, загнал в угол, да все с издевочкой, с улыбочкой, с этими: «посажу-с», «мечты-с», — продолжал Порфирий Васильевич. — А чего было Раскольникова загонять? Родион Романович был уже готов, весь пылал раскаянием и отчаянием, решительно не годился в наполеоны. Признаться в убийстве ему было легче, чем не признаваться. А тут еще Соня со своей моралью любви и жертвенности. И заметьте, Соня, — женщина! Женщина! — повторил с ударением Порфирий Васильевич. — Был бы на ее месте какой-нибудь благостный старец, от которого попахивало тлением… кто знает, раскололся бы Родион Романович или нет? Достоевский — это известно — отлично понимал человеческие души. И в данном случае для отчаявшегося, безвольного Раскольникова появилась в романе Соня, не кто другой — Соня. И все ее несчастное семейство Мармеладовых… фамилия-то какая! Мармеладовы! Но вообще я бы считал полезным изучение Достоевского во всех наших криминалистических училищах… Однако мы отвлеклись.

Порфирий Васильевич улыбнулся, и тут же улыбку как ветром сдуло с его лица.

— Назовите, пожалуйста, всех, кто составлял семью Егора Филипповича, когда вы жили у него, — сказал Порфирий Васильевич другим, суховатым тоном.

На третьем допросе он начал с того, что зачитал показания женщины, бывшей в тот вечер в гостях у Сутеевых. Ему удалось и разыскать эту гражданку Бобрикову, и допросить. И хотя, по понятным причинам, Галина Викторовна пыталась, как умела, умолчать о подробностях ее гостевания, это удалось ей далеко не вполне: прямые вопросы Порфирия Васильевича требовали таких же прямых ответов. Хлебников слушал протокол с нараставшим волнением: для него это было и ново, и кромсало его сыновнее чувство.

— Вы ничего не можете сказать по поводу показаний гражданки Бобриковой? — спросил следователь.

— Я не знал… я бы, если б знал… — Хлебников будто потерял дар связной речи.

— Нехорошо все это было, оскорбительно для Екатерины Егоровны, — сказал следователь.

— Сволочь, фашист. — Хлебников даже закрыл глаза от ужаса и страдания.

— Как Екатерина Егоровна могла отнестись к издевательствам мужа? — спросил следователь.

— Она!.. — И Хлебников умолк, у него пресеклось дыхание: следователь явно клонил к тому, чтобы обвинить в убийстве действительную убийцу — Катерину.

— Вы пришли позднее, это известно, — сказал следователь. — И гражданки Бобриковой уже не застали.