— Гринька! — воскликнул он. — Гринька!..

Григорий расшаркался и перед ним.

— Дяденьке почтение! — сказал он. — Кириле Нилычу-с!

— Ну как живешь?

— Покорнейше благодарим... Вашими молитвами... Приехал вот восстановить родственные связи и международные отношения...

— Так, так... К родным хлебам, стало быть... Чужой хлеб из души прет, а свой в животе поет... Так, так...

Старуха захлопотала около самовара, скоро уселись за чай, но в избе было так людно, что, несмотря даже на простоту деревенской жизни, было неловко приниматься за еду. Григорий встал и вытянул перед собой руку.

— Которые лишние, — сказал он, — благоволите уйти! Имейте в виду! Столь родственные события, и вдруг — народ!

— Это верно! — вмешался и Кирила. — Кусок во рту сглазить, так плохо и в живот пролазит...

Вечером Григорий водил с девками хоровод, причем был в фильдекосовых перчатках, а на другой день по всей деревне только и говорили, что о нем.

Решено было его женить.

— Что ж, я не прочь... — говорил он, когда ему сообщили об этом. — Каждый смертный должен иметь подругу жизни.

Пришел дьячок, долго шушукался с матерью Григория и дяденькой Кирилой Нилычем, а затем отправился в господскую усадьбу и там долго шушукался с кухаркой Марьюшкой. Марьюшка подозвала к себе горничную Анюту и сказала:

— Анюта, чай, тебе и замуж пора! Что тебе зря в девках-то канителить?

Анюта смолчала и покраснела, но вслед за тем, без всякого с ее стороны согласия, понаехали мужики и бабы, пили водку, наливая ее в чашки прямо из четверти, засиделись долго за вечер и орали пьяные песни. Выросшая в усадьбе при господах и не любившая мужицкого запаха и орания, Анюта ходила как во сне и как-то не понимала того, что происходит вокруг нее. Она знала, что так надо, что каждая девушка должна выйти замуж, но ей было дико, что ею распоряжались, как вещью. Часов в десять вечера из дому прислала барыня в людскую сказать, что если мужики будут еще долго пьянствовать, то их погонят по шее. Мужики не обиделись и стали собираться. Садились на одну телегу по шести человек и громко хлестали по лошади. Нехорошо ругались. Перед отъездом дяденька Кирила Нилыч подошел к Анюте и быстро замигал глазами.

— Ну, брат Анюта, — сказал он, — теперь мы тебя, стало быть, пропили, и ты теперь не своя, стало быть, а наша...

А затем он достал кошелек, вынул из него двугривенный и подал его Марьюшке. — Это вам, Марья Филипповна, — сказал он, — за труды... За труды, стало быть. От любезности...

На другой день он снова приехал в усадьбу, отобрал от Анюты ее книжку сберегательной кассы, по которой у нее было внесено семьдесят рублей, и так как в город ехать было недосуг, то учел эту книжку за шестьдесят рублей в чайной лавке у Василия Сергеича. Анюта должна была на чем-то расписаться. А в тот же день, вечером, в кухню пришли девушки, пели песни и часа два заплетали и расплетали косу Анюте. Анюта знала, что и это тоже надо, и плакала. И другие девушки плакали, потому что тоже так было надо. Анюта надела розовое платье и только тут поняла всю важность того, что делала она и что делали с нею другие. Она поняла, что ей придется сейчас навеки расстаться с тем, к чему она привыкла, и ей стало горько и обидно, что какие-то чужие, неизвестные ей люди так бесцеремонно вторглись в ее судьбу. И когда с бубенцами и с ленточками на дуге приехали за нею дружки, чтобы везти ее в церковь, она ухватилась за край стола и не хотела ехать. Чьи-то жесткие, корявые руки отняли ее руки от стола и повели к повозке. Уходя, она увидела, что какая-то неизвестная ей женщина стаскивала у нее все с кровати и со стен и кидала в один узел. Это была тетенька, жена дяденьки Кирилы Нилыча. Узел поместили тоже в повозку и повезли вместе с Анютой. И ей показалось, что вместе с этим узлом из усадьбы уезжает вся ее жизнь и что узел этот для ее новых будущих родных гораздо дороже, чем она сама. По дороге тетенька соскочила с повозки и понесла узел куда-то на себе.