— Ты устала сегодня, Наташа?

— Нет… Я обрадовалась, когда пришел Олег и забрал меня…

— Я тебя никому не отдам, никому! — Платон говорил так, будто и в самом деле им угрожала разлука.

— Любишь? Расскажи, как ты меня любишь?

— Я не умею говорить о любви, Наташа, но иногда думаю, что не мог бы жить без тебя.

— Иногда?

— Да. Тогда, когда я вижу твои грустные глаза… Я все понимаю, Наташа. Я знаю, как тебе тяжело сидеть одной. Ты проклинаешь Сосенку?

— Не говори так, Платон. Я же сама приехала…

— Как мне хорошо с тобой…

Наталка положила голову ему на плечо, и ей легко шагалось по скошенной траве. Платон был рядом, ее Платон. Почему же они должны думать о какой-то Стешке? Пусть она хоть на весь свет кричит о своей любви, пусть хвастается своей красотой. Что им с Платоном до этого? Что?

— Платон, поцелуй меня.

Она почувствовала на губах горький привкус полыни и упала на душистый росный покос…

29

29

Ни у кого во всей Сосенке не было такого высокого и красивого забора, как у Макара Подогретого. Даже длинный как жердь Михей Кожухарь не мог заглянуть через него. Двухметровые доски были подогнаны плотно, а над ними протянулся навесик из оцинкованной жести — чтоб не замокало. Люди, идя по улице, могли видеть только крышу и трубу хаты Макара. Забор отгораживал владения Подогретого не только от улицы, но и с двух сторон от соседей. С того времени, как Никодим Дынька возвел его, на подворье не проникла ни одна чужая свинья. Да что там свиньи, если даже куры, гуси и индюшки, имея крылья, и те не решались преодолеть такую высоту.

Славный забор у Макара Подогретого. Выйдет Олена утром на подворье, не мозолят ей глаза соседние усадьбы, и к ней никто не заглянет. Вынесешь из хаты просушить на солнце вещи — и чужие глаза не видят твои подушки, ковры, одежду.

И вот однажды утром Олена услышала, как кто-то немилосердно колотил по забору. Она выбежала из хаты и чуть не сомлела: Никодим Дынька отбивал топором доски.

— Вы что, Никодим, сдурели?! Макар, иди-ка сюда! — завопила она на все подворье.

— Да это ж меня Макар попросил, — сказал Дынька и — бабах обухом по доске.