Наконец Тристам совершенно отчетливо различил строфу: «
Бесшумно приотворилась тяжелая дверь, словно пропуская кого-то. Тристам ждал. Никого. Никто не вошел. Громадная дверь затворилась так же бесшумно и медленно, как и открылась.
Тристам не мог больше оставаться на месте. Едва сознавая, он встал с постели и вышел из комнаты. Мозг работал с неестественной ясностью, все чувства устремились в темноту, сгущавшуюся перед ним. В странном смешении мыслей он бежал вдоль коридора, толкал двери и снова бежал, пока — едва ли он понимал, как это произошло, — не остановился, озираясь, на пороге часовни, соединенной с домом.
Сумрачные фигуры в ризах застыли перед алтарем, освещенном двумя свечами. Не в силах сдвинуться с места, Тристам стоял и слушал, как странные, лишенные интонаций голоса поют
Эта мысль наполнила его страданием; чужая печаль, придя извне, завладела его телом, сознанием, волей. Он повернулся и вышел; пошатываясь, добрел до своей комнаты; одну за одной зажег все свечи — на письменном столе, у кровати, в канделябрах, укрепленных вдоль стен. Если бы там было двести свечей, он зажег бы их все, чтобы не чувствовать бездны чужого горя.
Спрятав лицо в ладонях, он сидел перед зеркалом, боясь взглянуть в отражение… Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он опустил руки. Неровные морщины избороздили лоб, глубокие складки пролегли от крыльев носа к уголкам губ… Тристама не покидало ощущение, что, чем дольше он всматривается, тем больше меняется его лицо. Словно лицо другого человека. В это мгновение он обратил внимание на цвет глаз: вместо карих из зеркала на него смотрели серо-стальные, с тем странным выражением, которое иногда мелькает во взгляде французов. По мере того как он вглядывался, лицо начало подергиваться, расплываться. Еще минута, и на него смотрело лицо сумасшедшего.
Утром его нашли сидящим перед зеркалом и невнятно бормочущим слова какой-то молитвы.