— И вы на все готовы ради дублонов? — гневно вставил вопрос Донон. Вы бы, верно, за тридцать сребреников срезали Иуду с веревки! Что бы сказал о вашей сделке святой Яго?

— Увы, святой Яго — на небесах, а мне приходится жить в жестоком мире! — вздохнул горбун. — Я одно хочу вам сказать, сеньоры, и господин алькальд может это подтвердить: сейчас очень нелегко добыть и кусок на каждый день для нас с дочкой…

— Вы же дворянин, дон Рамон! — сердито бросил Донон. — Где же ваша порядочность? Где ваша честь?

— Эх, молодой господин! — горько усмехнулся дон Рамон. — Позвольте сказать: если эта война еще затянется, так всякая порядочность протухнет и честь — прокиснет…

Внутри другой комнаты полковник повысил голос, отдавая распоряжения.

— Эглофштейн! — услышали мы. — Соберите людей к восьми утра. До девяти пусть упакуют вьюки и нагрузят мулов, потом привезут солому и связки сена в конюшни. И чтобы к десяти часам сюда подали коляску!

Эглофштейн звучно щелкнул каблуками.

— А теперь — по домам! Затопить камины, стаканчик горячего вина — и одеяла на уши, так?

Мы попрощались и сошли вниз. Брокендорф остановился у ворот и не хотел идти дальше.

— Мне нужно обратно! — заявил он. — Я хочу подождать, пока полковник уберется. Я хочу подняться к ней, надо с ней серьезно поговорить…

— Дурак! — прошипел Эглофштейн. — Полковник живо тебя заметит и рассвирепеет!

— Проклятье, и почему мы пришли поздно! Ох, до чего она красива, у нее волосы, как у Франсуазы-Марии! — пожаловался Гюнтер.

Раздосадованные и разочарованные, побрели мы восвояси. Один Эглофштейн насвистывал и был в недурном настроении.

— Вы — слюнтяи! — сказал он нам, едва все отошли от дома Рамона на пистолетный выстрел. — Вы — ослы! Вам надо радоваться: у нашего полковника опять есть жена! И если она во всем похожа на первую, как он воображает, так, черт побери, разве она останется для него одного?

Мы переглянулись.

— Верно! — сказал Донон. — Видели, как она, эта Монхита, строила мне глазки, когда мы прощались?

— И мне! — вмешался Брокендорф. — Она глядела мне вслед, будто хотела сказать…

Но он не договорил, зевнул и влюбленно оглянулся на окно Монхиты.

— У ней нет ничего, кроме красивой фигурки и личика, — прибавил Гюнтер. — Бьюсь об заклад, она не будет слишком суровой, если узнает, что у меня припасены зашитые в воротнике мундира восемь золотых…

— Долгие годы нашему полковнику! У него опять завелась жена! — смеялся Эглофштейн. — Скоро к нам вернется прежняя жизнь un froribus et in amorilus[64] — не так ли, Донон?