— Ему не хватает bene distinguendum[61], - вставил — во извинение Брокендорфу — латинист Донон.

— Иди-ка сюда, маленькая кокеточка! — позвал полковник и вынул из кармана коробочку. — Взгляни на человека, решившего запечь в пирог своего начальника!

В другом конце комнаты стояла кровать, подле нее на стене висели два образа Мадонны, маленький сосуд со святой водой и зеркало. Перед зеркалом спиной к нам стояла девушка в испанской одежде, в корсаже из черного плюша со шлейфом и кружевными прошвами вдоль всех швов и украшала свои волосы искусственными цветами. Она легкими шагами подошла к полковнику и положила руку ему на плечо.

— Вот он — капитан Брокендорф! — представил полковник. — Погляди на него, это он готов был запечь меня! Смотри на него, пьянчужку, он большой, как бык, и гордый, как Голиаф, жрет живыми кур и уток…

Брокендорф стиснул зубы, угрюмо глядя в пол, и не произнес ни слова.

— Но — хороший солдат, я в этом убедился при Талавере! — благодушно заключил полковник, и лицо Брокендорфа сразу приметно просветлело.

— Не трубочисты, не золотари — мои славные немецкие офицеры! ворчливо-добродушно добавил полковник и начал гладить свои огромные нафабренные усы, поглядывая то на вино, то на Монхиту.

Он был в эту ночь разговорчив, таким мы его давно не видали.

— Эглофштейн! Йохберг! — подозвал он нас. — Садитесь, выпейте со мной винца! Гюнтер! Что ты стоишь, словно освященная свечка? — Он налил вина в стаканы. — Ох уж эти испанские наперстки! Где-то добрая немецкая кружка моего дедушки?

Мы подошли к столу и последовали его примеру. А он привлек к себе Монхиту и с довольным видом поглаживал свою рыжую бороду.

— Послушай, Эглофштейн! — сказал он с неожиданной дрожью в голосе. Ну разве она — не точный портрет моей покойной Франсуазы-Марии? Ее волосы, ее лоб, и глаза, и походка! Мог ли я подумать, что встречу мою жену, которую отнял у меня Бог, в какой-то испанской крысиной норе?

Мы изумленно воззрились на Монхиту — я, например, не обнаружил в ней ничего, что позволило бы сравнить ее с Франсуазой-Марией. Хотя волосы у нее были тоже медного оттенка и линия лба отдаленно напоминала лицо любимой. Но это была совершенно другая женщина. И остальные смотрели удивленно и даже растерянно. Эглофштейн не удержался от улыбки, а Брокендорф прямо-таки рот раскрыл, глядя на Монхиту, как рыба.

— Садись ближе, горячие глазки! — полковник с нежностью взял Монхиту за руку. — У тебя будут чудесные платья, прямо из Парижа, ты уже поняла? У меня в багаже их масса! — Он только не сказал, что все женские наряды в его чемоданах принадлежали покойной жене. — И шоколад тебе будут каждое утро подавать в постель.